Ветер убился окончательно, стало тихо, солнце жарило на совесть, и мертвая зыбь легонько подбрасывала на покатых плечах «Гангут», и он, не задерживаясь на них, зарывался носом в зеленоватую воду, взбивая из нее пену, и из этого клубящегося серебра вырывались стайки серебряных рыбок. Козлюк больше не собирал их по утрам — все приедается, приелись ему и летучие рыбы, — время от времени на баке появлялся боцманенок и выбрасывал их за борт, чтобы они, разлагаясь на солнце, не превращали боевой корабль в вонючий цех переработки на рыболовецкой плавбазе.
В этот район московские радиоволны доходили искаженными, было много помех, порой, кроме визга, свиста и шороха, ничего не удавалось расслышать, и тогда Сокольников посовещался с парткомом и принял соломоново решение: «Ввиду неустойчивого приема Московского радио, вследствие чего будет невозможно прослушать новогоднее обращение, просить командира корабля в полночь выступить с кратким словом по корабельному радио».
Козлюк при этом буркнул:
— Все речи да речи, можно бы и концерт по заявкам знатных людей корабля организовать.
К знатным людям «Гангута» относился прежде всего главный боцман — это все поняли, но все-таки первую заявку решили отдать командиру корабля — благо он не присутствовал на заседании парткома — и взять эту заявку поручили Козлюку. Тот не стал отнекиваться, дождался, когда закроется заседание, и сразу же отправился на мостик.
— Товарищ командир, — сказал он немного торжественно и очень важно, — разрешите к вам обратиться не как главному боцману к командиру корабля, а как члену парткома к члену парткома.
Ковалев живо повернулся в своем кресле и с любопытством уставился на Козлюка.
— Ну-ка, ну-ка, — сказал он. — Только, по-моему, члены парткома обращаются друг к другу без всякого разрешения.
— Вот и я говорю, — сказал Козлюк не менее важно, но уже без прежней торжественности. — В двадцать часов мы решили прокрутить концерт по заявкам знатных людей корабля. Первую заявку велено взять у вас. Что бы вы хотели послушать?
— Кто придумал эту чепуховину? — строго спросил Ковалев.
Козлюк предполагал, что дело обернется именно таким образом, и уже готов был к ответу.
— Придумал-то эту чепуховину я, товарищ командир, — почти веселым голосом сказал Козлюк. — А вот постановил партком.
— Ладно, боцман, вернемся в базу, я тебе припомню концерт по заявкам знатных людей, — пообещал Ковалев. — Дай-ка список, я погляжу, что там у тебя накорябано.
Козлюк смиренно протянул бумагу, отступил в сторону и начал разглядывать океан, как бы желая тем самым сказать, что ему все равно, что выберет командир, потому что там все равно ничего стоящего не было.
— «Темная ночь», — читал между тем вслух Ковалев. — «Ой вы, ночи, матросские ночи», «Не плачь, девчонка...» Ага, запиши-ка, боцман, мне вот эту: «Степь да степь кругом, путь далек лежит...»
— «Степь», товарищ командир, я сам хотел заявить, — обиженным голосом сказал Козлюк.
— Ничего, — сказал Ковалев, — «Степь» послушаем в моей заявке, а себе выбери «Не плачь, девчонка...». Прежде говорили, доносчику первый кнут. Вот и получай его.
— Обижаете, товарищ командир, — дернувшись щекой, сказал Козлюк. — Возраст не тот, опять же и положение не такое, чтоб про девчонок заявлять. «Степь» больше приличествует.
— О приличии заговорил? А концерт по заявкам предлагать — о приличиях не думал? Ну так вот — мне «Степь», а себе — что хочешь, то и выбирай.
На мостик Козлюк поднимался гоголем, спускался с мостика, мягко говоря, мокрой курицей. «Черт меня дернул за язык, — ругал он себя. — «Не плачь, девчонка...» — негодовал он. — Да по мне, если хотите знать, уже и старухи перестали плакать!» Он спустился к радистам. Те никого к себе не пускали, но Козлюку дверь отворили, хозяин верхней палубы и в низах оставался хозяином положения.
— Вот что, вислоухие, — сказал он, грозно шевеля бровями. — Русланова у нас есть?
— Где-то валяется.
— Не где-то валяется, а найти надо.