Благородные черти с наядами, видимо не слишком благородными, хватали сперва тех, кто вышел на ют в плавках — эти явно пришли новообращаться, потом стали бросать в купель всех без разбора, невзирая на чины и звания, не тронув только Ковалева с Сокольниковым, рассудив, наверное, примерно так: Нептун — это понятно, и Новый год — это тоже хорошо, только снимет Нептун свою корону, отклеит мочальную бороду, и поминай его как звали, а командир с замполитом останутся. Вот тогда и запоешь Лазаря. Нет, лучше уж погодить, береженого-то ведь и Нептун бережет.
За полчаса перекупали всех: и тех, кто добровольно согласился принять купель, чтобы только получить грамоту (потом пригодится), и тех, кто пришел на ют поглазеть на обряд обращения, будучи уже обращенным в Нептунову веру в прошлых походах. Это шло в нарушение всех Нептуновых законов, но тут уж было не до законов, тем более что законы эти нарушались с соизволения Нептуна-Козлюка, который громче всех кричал:
— Всех вали! Чохом... Потом разберемся, кого куда...
Чертенята с наядами только завывали и улюлюкали.
Но тут, к удивлению Нептуна-Козлюка, места себе под луной потребовал Дед Мороз-Ветошкин, с такой же бородой, как и у Нептуна, только не в коротенькой юбчонке из мочала, а в белом балахоне из простыней, который болтался на нем, как на колу, обличая в Деде Морозе худородность: за последний месяц Ветошкин заметно осунулся и в теле сдал.
— Вали в купель Нептуна! — закричал, фистуля от радости, Дед Мороз-Ветошкин. — Нептуна-а...
— Нептуна вали! — вслед за ним закричали и чертенята с наядами.
— Как?! Меня?! — заревел Нентун-Козлюк. — Я тут самый главный!
— А вот врешь, — все так же фистуля, перебил его Дед Мороз-Ветошкин. — В новогоднюю ночь самый главный — Дед Мороз, потому у него и есть только одна ночь.
— Нептуна купать! — закричали наяды, забыв, у кого в свите они состоят.
Нептун-Козлюк ощерился трезубцем, но Ковалев урезонил его:
— Старик Нептун, раз этого требует Дед Мороз, в российских пределах, коими является палуба «Гангута», ты должен ему подчиняться.
Нептун-Козлюк погрозил Деду Морозу-Ветошкину кулаком, дескать, ну ты еще у меня попляшешь, объявят большую приборку или еще чего, как миленький прибежишь ко мне, так вот как придешь, так и уйдешь, вручил трезубец чертенку, снял корону, положил ее на трон и сам полез в купель, заявив, что если который притронется к его священной особе, то он за себя больше ручаться не будет, а скажет все от «а» до «я», что думает по поводу, а больше без повода творившегося здесь беззакония.
Воду перекрыли, шланги обвисли, и купель стала оседать, как бурдюк, из которого вылили все вино. Чертенята с наядами, снова став марсовыми и плотниками, начали разбирать деревянный каркас. К Ковалеву с Сокольниковым подошел Козлюк, уже без бороды и без дурацкого набедренника, а в брюках и в тропической рубашке — видимо, форму держал поблизости, — и весьма деловым тоном спросил:
— Товарищ командир, когда прикажете получить грамоту?
— Приходи в полдень и получишь.
— А все прочие, которым не хватило на юте?
— И все прочие пусть приходят.
Не следовало бы Ковалеву делать этого необдуманного заявления, но уж больно хороша была ночь, тихая и таинственная, и лица вокруг были разгоряченные и радостные, такие родные, что каждому хотелось сказать ласковое слово, а грамотка что ж — приятный пустячок, так стоило ли этим пустячкам вести счет в новогоднюю ночь.
— Боцман, — сказал Ковалев, — позвоните на мостик старпому и передайте от моего имени, чтобы начинал движение.
За кормой взбурлила вода, «Гангут» вздрогнул и, серебря за кормой пеной, которая, шурша, тут же гасла, направился в точку. Доски разобрали, брезент уволокли на вертолетную площадку сушиться, огни погасили, и по всему юту затеплились красные огоньки сигарет. Возле кормового шпиля сгрудились моряки, там тенькнули струны, и два голоса слаженно, видимо из одной команды, запели:
Запели и другие моряки, и под эту песню Ковалев с Сокольниковым спустились в низы, и в первом же кубрике их затащили за стол, налили по кружке компота и поставили перед ними тарелку с пончиками.
— Если мы в каждом кубрике будем выпивать по кружке компота и съедать хотя бы по одному пончику, я тогда и на мостик не поднимусь, а ведь мне еще стоять вахту.
— Товарищ командир, батя, уважьте...
Командир «Гангута» мог бы и отказаться от стола — никто бы и не обиделся, в конце концов, их было много, он один, — но батя не имел права отмахнуться от приглашения, они сели за стол, выпили по кружке компота и съели по пончику. Садиться за стол пришлось и в других кубриках. Когда Ковалев вернулся на мостик, ночь уже шла на убыль. Он отпустил Бруснецова отдыхать, снял пилотку, потер ладонью потную шею и вышел на крыло подышать влажным тяжелым воздухом.