Они проводили старый год, помолчав над стопками, когда сказали первое слово об Игоре, закусили пирогом, как того и требовал обычай, потом снова помолчали, прослушали новогоднее выступление по телевидению и наконец поднялись, дожидаясь перезвона на Спасской башне.
— Ты прости меня, Игорь, — неожиданно промолвил Иван Сергеевич. — Прости, сын, что я вот еще копчу белый свет, а ты, стало быть... И вы меня простите, — обратился он к женщинам, — если когда и обидел ненароком.
— Что с тобой? — опять всполошилась Мария Семеновна.
— Стих такой нашел, Маша...
— Вы нас не обижали, — сказала Наташа Павловна, отставляя тарелку. — Вам каяться не в чем. Это вы простите меня. Простите за то, что было. Простите за то, что будет. И за то, чего не было и уже никогда не будет, тоже простите.
— И ты нас прости, — промолвила Мария Семеновна, невольно поддаваясь общему настроению. Ссутулясь, она послюнявила палец и начала собирать им крошки на столе. — Господи, да что это с нами?! — Она опомнилась первой. — Новый же год собрались встречать, а правим поминки.
Наташа Павловна с шумом отодвинулась от стола вместе со стулом, так же шумно, словно бы забыв о всяких приличиях, поднялась, погасила весь свет, оставив гореть только свечи на елке, и села к роялю. Ей не хотелось играть, она давно уже не открывала дома инструмент, но вдруг поняла, что если сейчас же не сыграет, то поминальное настроение у всех только сгустится и останется тягостное впечатление об этом прощальном новогоднем вечере.
Окна густо синели, чуть колеблясь, вздрагивали огоньки свечей, и хорошо пахло хвоей, теплым воском и пирогами, и в приоткрытую дверь с кухни тянуло устоявшимся теплом. «Я не хочу играть, — подумала Наташа Павловна. — Мне ведь не хочется играть. Не надо бы играть...» Она опустила пальцы на клавиши, не спеша перебрала их, все еще не решив, на какой пьесе остановиться, и вдруг синие окна словно бы засеребрились, и в комнату заглянула луна, бросив на пол мутные тени от оконных переплетов. Наташа Павловна машинально заиграла «Лунную сонату». Еще минутой назад она не знала, что будет играть, ей даже не хотелось играть, а теперь ей казалось, что она оттого и села к роялю, что у нее внезапно возникло трепетное желание сыграть эту вещь.
Последний раз она играла ее Игорю. Тогда они остались вдвоем в этой комнате, свет тоже был полнолунным. Игорь сидел в темном углу, медленно курил, любуясь ею — Наташа Павловна чувствовала это и тихо и счастливо плакала, благо он не видел ее слез.
Она и теперь заплакала беззвучными, неторопливыми, как мокрый снег, слезами и знала, что, когда бы теперь ни пришлось ей играть эту пьесу, она неизменно будет плакать.
— Мама, — сказала Катеришка, — я хочу спать.
Чтобы не выдать своих слез, Наташа Павловна хотела промолчать, но Катеришка более настойчиво повторила:
— Мамака, я хочу спать.
Наташа Павловна взяла последний аккорд, дождалась, когда отзвенит последняя струна, и откинулась на спинку стула.
— Вот как все просто, — сказала она. — Луна в окне, а Катеришке хочется спать.
Мария Семеновна поднялась зажечь свет, но Наташа Павловна взмолилась, чтобы та не делала этого: она не хотела, чтобы они видели ее заплаканное лицо. Эти слезы принадлежали только ей и только Игорю, и только они их понимали — всем прочим, включая дорогих и близких, пришлось бы объяснять, а это разрушило бы их очарование.
— Доченька, — сказала она, — иди, я тебя поцелую, и ты пойдешь с бабушкой спать. А я еще немножко поиграю дедушке.
Но играть опять не хотелось. Она перебирала клавиши и чувствовала, что безбожно фальшивит, надо было приложить небольшое усилие, чтобы прекратить эту фальшь, но делать этого-то как раз и не хотелось.
— Иван Сергеевич, — попросила она, — вы не проводите меня к морю?
Иван Сергеевич молча поднялся и начал одеваться, видимо, ему тягостно было оставаться вдвоем с Наташей Павловной в комнате. Они осторожно, почти крадучись, вышли в сад. Светила луна, холодная и маленькая, и холмы вокруг раскопа, и сам раскоп казались библейски-печальными, мудрыми и мертвыми. Было тихо, неподалеку лаяла собака, хрипло и злобно, а в городе за бухтой горело множество огней, и там играла музыка.
Море безмолвно искрилось, по небу бродили голубые тени, спускались на воду, и по воде среди этих теней скользили две черные, словно призраки, тени дозорных кораблей. На стылый, твердый песок, шурша и позванивая, накатывались ленивые мелкие волны и на припае замерзали. Зима в тот год была морозная, и возле берега в отдельные ночи, особенно ясные, вода схватывалась льдом.