На этот раз им все-таки удалось сесть порознь — офицеры «прониклись» и выразили свое сострадание, уступив им места в разных углах. Бруснецов это отметил сразу, поиграл в усмешке золотым зубом и продолжал свои теоретические изыскания:
— Итак, в третьих...
Суханов смотрел на него светлыми глазами, как бы ловя каждое слово, а сам между тем думал: «Чужие тайны мне поручены, мне чье-то сердце вручено...»
— Похвально, Суханов, — сказал Бруснецов, посчитав, что лейтенант углубился в его теоретические расчеты. — Похвально...
За ужином Блинов как бы между делом, вскользь, заметил Суханову:
— Вы, между прочим, маэстро, далеко пойдете.
— Да, — согласился Суханов, — сегодня мне предстоит дальний и нелегкий путь.
Блинов от удивления даже наморщил лоб.
— Да неужто с благословения самого старпома? Не-ет, маэстро, вы определенно делаете успехи, как говорит моя маман. Вас ожидает блестящая карьера.
— Нет, мой путь совершенно иного порядка, — таинственно сказал Суханов и поспешно, сразу сбавив на два тона, прибавил: — На моем пути карьеру не сделаешь. И вообще, как говорила наша дворничиха тетя Даша.
— Маэстро, вам попутчик не требуется? — явно предлагая свои услуги, спросил Блинов.
Конечно, в задуманном предприятии Блинов не повредил бы, «он и в карты, он и в стих, — как сказал поэт, — и сам неплох на вид», но Суханов уже решил действовать в одиночку, чтобы не было свидетелей, тем более что и сам-то он не шибко верил в свое предприятие.
— Увы, — сказал он почти со вздохом, — дела мои родственные, к тому же невеселые и весьма запутанные.
— Тетя или дядя? — профессионально поинтересовался Блинов.
— Сразу оба, — сказал Суханов, не обратив внимания на эту профессиональность.
— Тогда нет, — подумав для порядка, сказал Блинов, покрутил головой и уже окончательно отказался от партнерства, в которое его никто не приглашал. — Я — пас.
Следуя мудрому совету Блинова, которого старпом в назидание всем прочим лейтенантам, в том числе и старшим, пока что не имевшим под своим началом дивизионов, оставил на борту, Суханов не пошел вместе со всеми катером на Минную стенку, а поднялся в гору, сразу же взял такси, потом остановился у цветочного киоска и купил тут чайные — о, это такая редкость. Господи, на юге-то! — розы и, предчувствуя провал своего предприятия, как обреченный сказал:
— Жмите, хозяин, до раскопа.
Пока ехали, Суханов глазел по сторонам и старался ни о чем не думать. Он уже заранее вычислил, что в его предприятии, на которое можно решиться только раз в жизни, могло быть три варианта: первый, и самый определенный, — она там не живет; второй, менее определенный, но не менее точный, — она замужем, хотя кольца он и не заметил, или влюблена, или ее нет дома, или... У всех этих «или» мог быть один и тот же конец: «Дружок, поворачивай оглобли». В третий вариант верить было страшновато. Суханов, в общем-то, и не верил в него, поддавшись своему внутреннему голосу как завороженный: «Девичий стан, шелками схваченный, в туманном движется окне...»
— Раскоп, — флегматично сказал шофер и прижал машину к бровке.
Суханов отдал ему смятую пятерку, махнув на сдачу рукой, прихватил розы, которые на самом деле были свежи и источали тончайший аромат, и по тропинке, поросшей с одной стороны шиповником, среди жестких листьев которого все еще пунцовели цветы, направился к бугру, похожему на спину динозавра, какими они предстают в антропологических музеях. Из-за его позвонков зеленела крыша.
Тропинка петляла и вправо и влево, спускалась в низинку, густо поросшую травой, и снова поднималась на обожженный косогор; и чем дальше шел Суханов, тем меньше твердости оставалось в его шагах: это на корабле все выглядело вполне невинно и пристойно, здесь же, в зарослях шиповника, над которым еще густо вились пчелы, ничто уже не казалось пристойным. Суханов постоял, послушал ровный пчелиный гул, как будто поблизости пели дорожную песню телеграфные столбы, и вдруг послышались иные звуки, прозрачно-стеклянные, как будто неподалеку по камушкам запрыгал светлый ручеек. Суханов опять приостановился, начал напряженно вслушиваться и вдруг счастливо заулыбался: там, под зеленой крышей, играли «Времена года». «Она, — холодея, подумал Суханов и оробел до такой степени, что во рту появилась горечь, а язык стал шершавым. Когда он сильно волновался или чего-то боялся, у него всегда пересыхало во рту. — А... Господи, помоги мне», — неожиданно взмолился он, облизнул губы и, уже больше не останавливаясь, направился на этот музыкальный зов, машинально помахивая розами, как веником.