— Старпом, спуститесь к торпедистам. Проверьте готовность.
— Есть, — сказал Бруснецов, переждал минуту — для солидности — и спустился на шкафут. Ковалев пожал плечами: вечно этот Бруснецов со своими штучками, сказал «есть», так нечего вальяжничать, впрочем, Бруснецов, видимо, уже примерялся к командирскому креслу, которое на всех кораблях было приподнято «на пьедестал», чтобы был лучше обзор. Хотя Ковалев иногда и бурчал на Бруснецова, считая его педантом, даже в некотором роде тугодумом, но иного себе старшего помощника не желал. Когда Бруснецов ложился спать и когда вставал — этого никто не видел, его почти всегда можно было застать бодрствующим, хорошо выбритым и обязательно в свежей, тщательно выглаженной рубашке, которую он менял едва ли не два раза на дню. Большую приборку он принимал по старинке: имея в кармане пару белых носовых платков, под ноги себе не смотрел, а старался дотянуться рукой в такую шхеру, куда и стасик не всякий заползал, при этом ругался нещадно, за что получил среди моряков прозвище — Чистоплюй.
Больше всего от Бруснецова доставалось лейтенантам, мичманов же он уважал, многих величал по имени-отчеству, выделяя среди прочих Ветошкина, с которым начинал свою лейтенантскую молодость. Став командиром боевой части семь, он неожиданно отпросился на командирские курсы, а возвратясь с них, получил назначение опять на «Гангут», теперь уже старпомом. Все это прекрасно знал Ковалев и тем не менее не переставал удивляться чудачествам, с его точки зрения, своего старшего помощника. Сам он мало заботился о солидности, поступал так, как бог на душу положит, по настроению был резок, по настроению добр, словом, не делал себя, а жил той жизнью, которую избрал себе, и никакой иной судьбы не желал. Кажется, еще не было в российском флоте корабля, на котором старпом в чем-то походил на командира, хотя многие старпомы потом сами становились командирами. Но вот что удивительно: похожих командиров на флотах множество, как множество похожих старпомов. По всей видимости, не только человек управляет местом, придавая ему черты своего характера, но и место формирует человека, изменяя ему характер и привычки.
В море Ковалев редко спускался в каюту, если уж в самую глухую пору, когда шли в стороне от торных морских дорог и корабль, скажем, не выполнял какую-нибудь учебную тактическую задачу. Все же прочее время он прочно врастал в кресло (подчиненные говорили: «Поднимался на пьедестал»), покидая его только для того, чтобы размять ноги. Тут был и его дом, и его служба, отсюда он управлял многочисленными командными пунктами и боевыми постами. Их на «Гангуте» было ровно столько, сколько насчитывалось людей, одетых на походе в матросскую робу, офицерские и мичманские рабочие куртки, включая его самого. Тут не могло быть никого лишнего, и отсутствие любого из людей сразу обнаруживало брешь, которую приходилось восполнять кому-то другому, не освобождаясь при этом от своих прямых обязанностей.
Море, в отличие от земной тверди, редко находилось в состоянии покоя, вернее, сам покой как бы противопоказывался ему, и море чтило эти противопоказания, вечно находясь в размеренном движении, но иногда случались моменты, когда движение теряло свой исконный размер и превращалось в хаос, и тогда многие эти рязанские, новгородские, смоленские парни, пришедшие с сухопутья и надевшие матросские робы, ложились пластом на койки, но сколько бы их ни ложилось, корабли продолжали идти, и стреляли, если этого требовала обстановка, и ставили мины, и производили другие действия, называемые учебными. Звенели колокола громкого боя, и неведомая сила поднимала людей, только что лежавших пластом, и бросала их на боевые посты и командные пункты, потому что, если бы хоть кто-то один из них остался в койке, могла бы не замкнуться цепь стрельбы, не была бы своевременно обнаружена цель, мины бы остались непоставленными. Ковалев изредка, когда выдавалась свободная минута, размышлял над природой этой неведомой силы и приходил к мысли, что она, как земля в старину, покоилась на трех китах: на мужской гордости, совести и долге. В офицерских собраниях он любил говорить: «Долг должен быть совестливым и гордым», — не раскрывая, впрочем, до конца своих наблюдений, оставляя и другим возможность подумать и согласиться при этом или не согласиться — это уж кому что было ближе.
— Товарищ командир, — подал голос Голайба из штурманской рубки, — через пять минут точка поворота.