Мир человеческих страстей, если хорошенько разобраться, во все века был не таким уж сложным: или ты зверь, и тогда тебя выискивают, или ты охотник, и тогда уж выслеживай сам. Главное — не сплоховать и не растеряться, и тогда удача приходила сама, только вот к кому?
Суханов, в общем-то, считал себя удачливым и, хотя знал, что от того, как сработают его акустики, зависело многое в его карьере, особого беспокойства не испытывал: в курсантскую пору сам подолгу сиживал за этим «пианино», чувствовал его, словно хороший музыкант, и схему эту знал прилично, и слухом обладал.
Качать опять стало меньше, а потом «Гангут» и совсем пошел ровно, видимо, «сел на волну». Штурманы это явление, правда, определяли несколько иначе, но ведь на то они и штурманы, чтобы иметь свой язык. Тени попрятались по углам и как будто выжидали там своего часа. Суханов понял, что сейчас самое время отлучиться из поста.
— Мичман, — сказал он, стараясь напустить на себя важность, — я отойду на минуту. В случае чего — шумните мне в каюту.
Ветошкин внутренне просиял: «Давно бы так», но виду не подал, только для порядка покосился по сторонам.
— Можете не сумлеваться...
— Ну-ну, — сказал Суханов и вышел в коридор, поднялся по одному трапу, по другому, очутился в своем — офицерском — коридоре и сильно, по-хозяйски толкнул дверь.
Это была первая каюта в его жизни, и он не успел еще ее обжить — слишком много этих «первых» свалилось на его голову: и первая каюта, и первая вахта, и теперь вот первое самостоятельное учение; но самое главное — он впервые получил под свое начало команду молодых, как, впрочем, и он сам, людей, похожих между собою не более чем того требовала служба и вопреки той же службе имевших каждый лицо «необщего выраженья».
Суханов приоткрыл кран — воды в бачке, кажется, было достаточно. «Нет, черт побери! — подумал он. — Своя каюта — это совсем недурственно». И сел поудобнее на стул, закинув нога на ногу, как бы решая при этом: «Ну-с, с чего же мы начнем?» Плясать во все времена начинали от печки... Суханов порылся в столе, выудил из бумаг фотографию, полюбовался: на ней ему, лейтенанту Суханову, вручал адмирал диплом, кортик и погоны.
— Красавец! — сказал Суханов, имея в виду, разумеется, себя. — Итак, что мы имеем, господа присяжные заседатели? — Он глянул на часы: было половина второго ночи.
Командир «Гангута» капитан 2 ранга Ковалев в отличие от Суханова не мог допустить такой роскоши, чтобы спуститься в каюту и выкурить на досуге сигарету, не говоря уж о том, чтобы побриться и умыться. Накинув на плечи меховую куртку и нахохлясь, он сидел в кресле на правом борту ходового мостика и пристально вглядывался в призрачный, колеблющийся полусумрак.
Море было темно и мрачно, и по всему этому мрачному полю вспыхивали белые огни, разгорались и тотчас же гасли, создавая впечатление, как будто пастухи по весне жгли сухую траву. Так как корабль «сидел» на волне и ветер дул с кормы, то, когда кто-то выходил на открытое крыло мостика, в дверь запахивало дымом, усиливая впечатление, что на море пал.
Командирскую вахту Ковалев стоял сам, только под утро, если позволяла обстановка, его часа на два-три сменял старпом Бруснецов. Сегодня такой подмены не предвиделось: сразу после четырех часов утра «Гангут» входил в расчетную точку, и, значит, в четыре предстояло сыграть учебную тревогу.
За всю долгую вахту Ковалев редко покидал кресло, приучив себя почти кожей ощущать, что делается у него за спиной. Казалось, его ничто не выводило из терпения, он неизменно был угрюмоват и молчалив, может, угрюмоватость и была следствием его молчаливости. Он был уверен в своих офицерах и поэтому никогда не дергал их по пустякам, но сегодня его многое волновало: и то, что учение штаб назначил на непривычно ранний час, и то, что командиром акустической группы у него шел зеленый лейтенант — впрочем, лейтенанты всегда были зелеными, — и то, что дома... Хотя нет, главное — это Суханов, а все прочее — уже от лукавого.