Ему было даже невдомек, что он еще ничего не обрел, а значит, и терять ему было нечего, а тревожно-радостное чувство, внезапно вспыхнувшее, таилось в нем самом, и оно долго еще будет появляться, исчезать и снова появляться, как доброе знамение. «Боже! — обращался он к своему неопознанному богу. — Почему так все нелепо получилось? Почему судьба одного человека должна зависеть от прихотей другого человека? И почему мы не всегда понимаем один другого? Ведь это так просто: один сказал, а другой все понял...»
Всю вахту он как бы метался от надежд к сомнениям: дойдет до трапа — появятся надежды, вернется к рубке — опять начнет сомневаться, десять шагов — затеплится огонек, еще десять шагов — огонек исчез. «Она же не поверит теперь мне! — почти кричал он возле рубки. — Но ведь я же ни в чем не виноват», — говорил он себе возле трапа.
С надстройки его окликнул Бруснецов.
— Вахтенный офицер, что вы мечетесь, как маятник?
По всем человеческим канонам следовало бы ответить: «Виноват, товарищ старший помощник, места себе не нахожу» — и это было бы горькой правдой, в которую Бруснецов просто-напросто не поверил бы. Место вахтенному офицеру на якорной стоянке жестко определено корабельным регламентом: ют, шкафут правого борта, в некоторых случаях рубка, а мельтешить должны другие, скажем, рассыльный, вахтенный на баке, мало ли молодых и шустрых с красно-белой повязкой на левой руке.
Подняв голову, Суханов сказал снизу вверх:
— Промеряю расстояние, на которое следовало бы выпускать выносную гидроакустическую станцию, чтобы на ней не отражались собственные помехи.
«Врет как сивый мерин, — подумал Бруснецов с восхищением. Он не знал, как умеет врать сивый мерин, по, видимо, здорово, если уж старики сложили про него поговорку. — Однако находчив. Может, со временем и получится грамотный офицер», — и тоже сказал не то, о чем думал:
— Потом промерите. А пока правьте вахтенную службу. Увольняющиеся уже начали возвращаться?
— Никак нет.
— Ну и правильно, — сказал Бруснецов. — Сегодня не погода, а чистая благодать. — И опять подумал: «Благодать-то уже на исходе, а я так ни разу по-настоящему и не выкупался. Ох, маета наша. А Суханов-то, хлюст, однако. Палец совать ему в рот, пожалуй, надо повременить...» — Начнут подходить первые увольняющиеся — дайте мне знать.
Докладывать старпому Суханову не пришлось, его сменили в двадцать три ноль-ноль: «Командир на берегу, замполит там же, прости, господи, старпом присутствует. Товарищей офицеров съехало (сходили-то они пешочком) столько-то, мичманов — столько-то, старшин и матросов — столько-то... Корабль стоит на двух якорях. Миленький, принимай вахту, истомился душой и телом».
— Вахту принял.
К концу вахты Суханов заметно притомился, уже не изводил себя разными вопросами, а подумывал о том, что как только сменится, то сразу же заберется в душ, благо последнее время с пресной водицей вроде бы вышло послабление, поплещется, попьет потом чайку и маленько помечтает. Но, сменившись, почувствовал такое опустошение, что и в душ ему расхотелось идти, и спать будто бы рановато еще было ложиться, и сиднем сидеть в каюте — удовольствие тоже было ниже среднего, и Блинов на берегу и вряд ли еще скоро появится — Блинов, как, впрочем, и сам Суханов, собственным углом в городе еще не обзавелся, поэтому ночевал на корабле, — и, значит, душу отвести не с кем. Вот она, лейтенантская жизнь: на вахте стоишь — плохо, сменился — тоже нехорошо. Не идти же было среди ночи на берег, и Суханов отправился на бак, благо там в эту пору никого, кроме вахтенного матроса, не было.
Суханову на глаза попалась бухта капронового троса — видимо, Козлюк недавно менял швартовые концы, — он уселся поудобнее и закурил. Порой человеку для счастья недостает самой малости, казалось бы, чего уж проще, протяни только руку, вот оно, счастье-то, но счастье мимолетно, оно затрепыхало крылышками, и остался человек с протянутой рукой, словно нищий.
Нищим, допустим, Суханов себя не чувствовал и несчастным не был, а так хотелось, чтобы кто-нибудь приголубил его, словно маленького. «Ну, жди — приголубят, — неожиданно озлился Суханов. — Чистоплюй так приголубит... Так приголубит...» Он не знал, как старпом может «приголубить». Главное, что он разозлился, и думать об этом уже не хотелось, и несчастным он себя больше не чувствовал, покуривал, поглядывал на черную воду, по которой, постукивая двигателями и обозначив себя желтыми и зелеными бортовыми огнями, проворно скользили катера, прихватив с Минной стенки старшин с матросами, коим пробил час возвращаться на борт.