Темнеть заметно стало намного раньше, хотя ночи оставались еще душными, словно в разгаре лета, и ветер с моря был влажно-теплый, даже как будто немного прелый, пахнущий йодом и солью. Из-за города всходила луна, она катилась по крышам, потом подпрыгнула, повисела так недолго и поплыла ввысь, разливая ровный, мерцающий на темной воде свет, и к Суханову побежала прямая дорожка, по которой, наверное, если иметь хорошее воображение, можно было уйти на небо.
Суханов выкурил вторую сигарету, потомился, но и тут делать стало больше нечего, вернее, сидеть дольше не хотелось, и, значит, наступала самая пора спать, но он в каюту опять пошел не сразу, а сперва в рубке вахтенного офицера полистал журнал увольняющихся на берег — акустики вернулись вовремя, замечаний не было. «День прожит, — зевнув, подумал Суханов. — Замечаний нет, и не в этом счастье».
Он наконец спустился в каюту — было далеко за полночь, — бросил фуражку на койку, отстегнул галстук, и тут стукнули в дверь. В каюте появился неунывающий Блинов.
— Маэстро, — сказал он, посмеиваясь. — Я рвался к вам. Видит бог, как я хотел вас видеть...
Блинов соорудил чаек, и они засиделись часов до трех, точнее, до того времени, когда иллюминатор налился прозрачной синевой, и говорили о том, что хорошо бы «Гангут» определили на боевую службу в Средиземное море, а еще лучше бы в Атлантику, подальше от всех соблазнов. Суханов понимал, что если служба у него и дальше так пойдет, то отношения с командой у него окончательно разладятся и Ветошкин возьмет верх — впрочем, так ли уж нужен был Ветошкину этот самый верх?
В эти ночные часы Суханову уже казалось, что жизнь его дала здоровущую трещину и нет у него другого выхода, как идти в океан и зарабатывать себе там чины и славу... У Блинова были свои причины, которые не прибивали его к берегу, а даже словно бы отталкивали от него: в прошлом году, когда «Гангут» находился в Средиземном море, жена его, мягко говоря, сделала ручкой, или как пелось в расхожем танго: «Прости меня, но я не виновата...» Он тоже не был виноват и тоже сделал рукой.
— Девочки девочками, — говорил Блинов, принимаясь за третью чашку, — а нам подавай боевую службу. Мужики мы с тобой или слюнтяи?
— Мужики, — соглашался Суханов, и ему становилось зябко: «Гангут» на боевую службу могли и не послать — лодку-то проворонили по его, лейтенанта Суханова Юрия Сергеевича, вине, о чем командир корабля изволил начертать особый пунктик в приказе, указав на это деяние как на трудно совместимое с понятием долга и чести флотского офицера.
— Поэтому плюй на все и береги здоровье, — начал наставлять его среди ночи Блинов.
— Потом плюну, — пообещал Суханов.
Иллюминатор совсем посветлел, за ним уже угадывался внутренний рейд, на котором мирно посапывал крейсер. Его, видимо, как и человека, одолевали предутренние сны. Спать оставалось всего ничего, а с семи Суханову опять предстояло заступать на вахту.
Разбудил его Ветошкин, который вернулся на корабль, едва стало светать. Был он хорошо выбрит, свеж, даже кончики усов успел закрутить в стрелку. Суханов хотел потянуться, но тогда пришлось бы объяснять Ветошкину, что засиделся с Блиновым за разговорами, рывком сбросил с себя одеяло и задрыгал ногами и руками, делая вид, что занимается зарядкой.
«Сперва бы в гальюн сбегал, про... — улыбаясь в фасонистые усы, подумал Ветошкин, — а потом и махал бы своими граблями». Но из каюты не ушел, потому что разбудил Суханова по делу, и, когда тот закончил свои фортели, сказал почти заговорщицки:
— Главный боцман вчера у меня в гостях был. Козлюк, значит. Так по секрету сказал, что на воскресенье на «Гангуте» праздник намечается — годовщина подъема флага. Пятая по счету. А до этого смотр устроят, аж по форме двадцать. — Он внушительно помолчал. — Козлюк обещал нынче же красочки разной плеснуть. И эмали, само собой. Подкрасить что где надо загодя. Морякам следует приказать все бельишко перетряхнуть, перестирать и перештопать, а какое совсем барахло, то сдать баталеру на ветошь. Форма двадцать, скажу я вам, это большой шмон... У нас в кубрике линолеум поизносился. Козлюк — мы с ним лет пятнадцать, если не двадцать, дружим — обещал линолеума дать.
— А мы с этим линолеумом не влипнем? — с опаской спросил Суханов.
— Будем трепаться на баке — влипнем, — убежденно сказал Ветошкин. — Вы мне только не перечьте — для пользы же дела, — если среди дня кого из моряков потихоньку с занятий утаю. Насчет пресной водицы я уже с трюмачами договорился. В бане и постираемся.