— Только еще этого не хватало, — пробормотал Суханов, обернулся и, не увидев Наташу Павловну, заволновался: — Вы не видели, куда девушка делась?
— Вниз пошла. — Рогов неопределенно махнул рукой. — По спуску.
Там, внизу, помнилось Суханову, была остановка такси, и Наташа Павловна, окажись машина, очень даже свободно могла и уехать — поди знай, что у нее на уме! — и он подумал, что если сейчас же не догонит, то сегодня вообще проворонит ее. Он напустил на себя туману:
— Вот что, орлы. Марш на корабль и передайте мичману мое приказание, чтобы немедленно отправлялся в комендатуру за Ловцовым.
— Так комендатура-то, товарищ лейтенант, почти рядом...
Лицо Суханова сморщилось, и он невольно поджал губы, словом, налево пойдешь... и направо пойдешь... «Эх, была не была...» — подумал он, и голос его обрел упругость:
— По-моему, я ясно выражаюсь.
— Есть, — сказали Рогов с Силаковым, повернулись и пошли прочь.
Суханов рванул по спуску, прыгая, где можно было, через три ступеньки. Наташа Павловна стояла в тени акации и терпеливо поджидала его.
— Все уладили? — спросила она понимающе.
— Так точно, — бодрым голосом ответил Суханов, наверное, в его голосе бодрости было бы больше, если бы он слышал, что сказал Рогов Силакову:
— Ну, дела... С нашим лейтенантом каши не сваришь.
— Это понятно, — согласился Силаков, который побаивался Рогова — тот был «годком» — и умело поддакивал ему.
— Ничего, потом заварим, — пообещал Рогов. — Дуй к мичману, а я тут кого-нибудь из гангутцев поищу.
В эти минуты Суханов для них гангутцем не был.
Они блуждали по городу долго и до раскопа добрались, когда солнце стало большим и красным, постояли перед памятником.
Суханов прочел, сняв фуражку:
«Прощай, Ксанф», — меланхолически подумал Суханов и надел фуражку.
— Я часто думаю о нем, — сказала Наташа Павловна, тоже склонив голову. — «В битве за родину был он завистливым сгублен ареем...» А ведь он был поэтом, любил, страдал, ненавидел, радовался вот этому морю и этому солнцу — посмотрите, какое оно красное! А потом пришли ареи и уничтожили эту жизнь. По какому праву? — спросила она, понизив голос до шепота.
— По праву сильного, — не задумываясь, ответил Суханов.
— Там за бухтой на месте белого города недавняя война тоже оставила одни развалины. — Наташа Павловна подняла на Суханова глаза и спросила: — Вам не бывает страшно за людей?
— Наверное, бывает, — неуверенно ответил Суханов. — Может, поэтому я и форму надел.
— А это не красивые слова?
И тогда Суханов спросил в свою очередь:
— А разве красивые слова — это всегда плохо?
— Нет, почему же, если слова — это дела. — Она поддела носком туфли камешек, и Суханов подумал, что они вовсе не жали ей ногу. — Вам никогда не бывает одиноко?.. Хотя что вы можете понимать в одиночестве?!
Суханов долго молчал, обдумывая, что бы это ему сказать: одиноким, наверное, он все-таки был, но что такое одиночество, он представлял себе довольно смутно.
— По всей видимости, одиночество — это когда бывает больно, а люди этого не понимают, — не слишком уверенно сказал Суханов.
— Пожалуй, — согласилась Наташа Павловна. — Впрочем, не всегда. Чаще всего от того, что люди понимают, лучше не становится. — Она нагнулась, сорвала кустик полыни, понюхала его. — До чего же стойкий запах. Немного горький и немного печальный. Запах одиночества.
— Полынь — трава седая, — заметил Суханов, вспомнив чьи-то стихи.
Домик под зеленой крышей остался справа, и они по косогору вышли на самый кончик мыса, под обрывом которого стоял по щиколотку в воде Анин камень. Наташа Павловна посветлела лицом, в глазах появился озорной блеск, и, крикнув Суханову: «Догоняйте», она побежала по крутой тропинке вниз.
Суханов тоже выдрал на бегу куст полыни, переложил его в левую руку, а правой, поддерживая фуражку, осыпая камни, которые звонко зацокали по карнизам, подал полынь, догнав ее.
— За неимением гербовой...
— А она горькая-горькая... Но все равно давайте.
Садилось солнце, краешек его, еще золотой, должен был вот-вот коснуться засеребрившейся воды. Суханов взял Наташу Павловну за руки, раскрыл ее ладони.
— Держите крепче. Сейчас оно совсем не горячее. Я дарю его вам.
Наташа Павловна протянула руки, солнце, казалось, задержалось в ее ладонях.
— Господи, — сказала она чуть слышно, — я держу солнце.
Потом она раздвинула ладони, и солнце, краснея и становясь на глазах бордовым, ушло в море, как раскаленная капля в синий лед, оставив после себя пепельно-красную зарю, предвещавшую скорый сильный ветер.