— Товарищ командир, через пять минут точка поворота, — доложил из своей рубки старший штурман капитан-лейтенант Голайба.
Ковалев помолчал, сказал не оборачиваясь:
— Хорошо...
В кресле флагмана по левому борту сидел человек, тоже нахохлившись и накинув на плечи меховую куртку. Он поднял голову, поглядел на командира, как бы ожидая, не скажет ли тот чего-нибудь, но Ковалев промолчал, промолчал и человек, видимо хорошо знавший, что командир на мостике не терпел праздных разговоров. Человеком этим был заместитель командира по политической части капитан 3 ранга Сокольников, которого сослуживцы заглазно величали Василием Васильевичем, или проще — Вас-Васом.
Просиживать штаны во флагманском кресле Сокольникову было в общем-то необязательно, он волен был спуститься к себе в каюту и подремать по-человечески на койке, но Сокольников совсем недавно перешел на надводные корабли — до «Гангута» служил в бригаде подводных лодок, — и все ему теперь было словно бы в новинку.
— Товарищ командир, — опять доложил Голайба, — корабль в точке поворота.
Ковалев словно бы и не расслышал доклада, может, задумался, может, задремал. Голайба помялся, но повторять доклад не спешил. Наконец Ковалев сказал:
— Хорошо... Вахтенный офицер, ложитесь на расчетный курс.
Штурман облегченно вздохнул и неслышно заперся в своей рубке. Корабль сошел с волны и начал медленно переваливаться с борта на борт, волна все-таки немного убилась. «Ну что ж, — подумал Ковалев, — это хорошо... Это даже очень хорошо. Кстати, что там, дома-то? Ах да, парень стал покуривать. Я, кажется, тоже начинал... А может, все-таки высечь? Да ведь, пожалуй, теперь не секут. Меня, должно быть, тоже не секли... Впрочем, пару раз я от отца все-таки схлопотал. Крутой был старик, я, наверное, в мать — пожиже вышел».
Теперь «Гангут» шел почти на восход, и там над сизыми волнами начала пробуждаться первая желтовато-серая полоска, хотя ночная пора была самая глухая и рассвет еще блуждал за далекими Кавказскими горами.
— Товарищ командир, — подал голос вахтенный офицер, — пора будить старпома.
На этот раз командир не стал медлить, сказал сразу:
— Нет, разбудите за полчаса до прихода в точку.
Сокольников встрепенулся, кажется, улыбнулся в меховой воротник куртки.
— А может, спустишься подремать? День, судя по всему, предстоит тяжелый.
— А когда они выпадали легкими? — спросил Ковалев и, не желая, видимо, продолжать разговор, нехотя заметил: — Вернемся в базу, там и подремлем.
Сокольников сбросил с себя куртку, спрыгнул с «пьедестала» на палубу, размял ноги, подумав о командире: «Как он часами сидит?»
— Пожалуй, ты прав, — сказал он. — С твоего позволения спущусь в низы, погляжу, что там делается.
— Что там может делаться... — Ковалев усмехнулся: — Морякам снятся невесты, молодым лейтенантам — адмиральские звезды.
— Сам-то давно ли перестал мечтать?
— Не отпустят в академию, и кончатся мечты: отдадут мои звезды другому.
— Почему не отпустят — отпустят, понятное дело, — сказал веселым — по привычке — голосом Сокольников.
Прежде чем спуститься в низы, он вышел на крыло мостика. Ветер дул несильный, видимо, угасал, и в затишке было уже тепло. Небо заметно посветлело, хотя звезды роились еще густо, и та желтовато-серая полоска на востоке снова померкла. Сокольников закурил, — курить, собственно, ему не хотелось, сказалась привычка: раз вышел на крыло, закуривай, — затянулся раз, другой и, почувствовав во рту горький вяжущий привкус, швырнул сигарету за борт. «Не надо бы бросать-то, — машинально подумал он. — Моряков от этого отучаем, а сами...» Он оглянулся: вахтенные сигнальщики были на другом борту, — облегченно вздохнул и спустился на шкафут.
В недавнее время Сокольников неожиданно обнаружил в себе странное свойство: он и курил, и чай пил, и умывался по утрам, зубы чистил, даже свежую рубашку надевал не осмысленно, как бы решив заранее, что надо сделать и то, и это, а по привычке, даже словно бы по наитию. Сперва он как будто бы все это запрограммировал в себе, а теперь счетное устройство само выдавало готовые решения, выстроенные в жесты и поступки. «Черт знает что, — подумал — на этот раз в сердцах — Сокольников. — Так не долго и медвежьей шерстью обрасти».
Он перешел на правый борт — правая дверь на шкафуте редко наглухо задраивалась, — и с низов на него пахнуло теплым машинным маслом, пенькой, видимо, где-то свалили в кучу пустые мешки, свежим хлебом, который решили испечь корабельные пекари, чтобы не растерять профессиональные навыки. «Хорошо бы сейчас намазать теплую горбушку сливочным маслом», — подумал Сокольников, невольно сглотнув. Он, конечно, мог постучаться в хлеборезку, и там, безусловно, и хлеба нашли бы свежего с маслом, достали бы и кружку чая, заваренного до дегтярной черноты, но он подавил в себе искус и по-матросски, «летом», держась только руками за отполированные поручни, съехал в кубрик.