До чего я лишняя сегодня в этой комнате… Я делаю то, что принято делать в таких случаях, — глажу Хавины холодные руки, поправляю ей волосы, обнимаю ее и испытываю при этом мучительный стыд. Совсем не это нужно. Но что же, что? Наконец я потихоньку отступаю к двери, затворяю ее за собой. Мелькнуло: «В таких случаях принято дверь оставлять открытой. Да, но это, когда в доме покойник… — И досадливо: — Какой такой случай? Принято — не принято…»
Тетя Малка, господи, да я о ней совсем забыла, снова стоит в коридоре, прижавшись лбом к стене, и дрожит мелкой дрожью.
«Заболела» — и, как бы в ответ, тяжкий стон:
— Это еще не все… Лееле, за что это нам?
— Не все? Тетушка, родная, что же еще?
Тетя Малка пытается что-то достать из кармана, но никак не попадет туда рукой. Я сама достаю из кармана бумажку, пробегаю по ней глазами: «Ваш сын, Горелик Абрам Давидович… 6 июня 1943…» Авремл старший сын тети Малки…
А у тети Малки лицо искажено судорогой.
— И за что, за что это нам?
Во всей квартире у нас сегодня шепот. Даже детей не слышно. А я вот кричу в испуге, но и кричу я, как оказывается, тоже шепотом:
— Тетя, я побегу за доктором!
Пара широко раскрытых детских глаз, налитых горем, смотрят на нас из глубины коридора. Леня бросается к тете Малке и обеими руками обхватывает ее за шею.
Лицо у тети Малки перестает дрожать. Она берет мальчика за руку и идет с ним в комнату. Я иду следом. Резко распахнув дверь, тетя Малка, не ступив в комнату, некоторое время молча смотрит на Хаву и вдруг набрасывается на нее с криком:
— Что ты сидишь, словно каменная? — с неожиданной энергией она подскакивает к дочери и со злостью трясет ее за плечо: — Муж тебе Залмен или не муж? Гордячка ты этакая… Плачь, говорят тебе, плачь…
Хаву будто переломило надвое. Упав головой на грудь матери, она зашлась в надрывном плаче. Тишина в комнате взорвалась. Плакали все — и свои, и чужие.
Заливаясь слезами, я вдруг боковым зрением увидела на подоконнике сложенную треугольником бумажку. Да ведь это письмо с фронта, беспризорное, всеми забытое, а может, никем и не замеченное письмо. Я тайком, словно вор, скользнула к окну, покосилась на треугольник и смахнула его с подоконника прямо в карман. От Иосифа.
Утром следующего дня Тамара Яковлевна деликатненько бранила мужа:
— Ну скажи на милость, куда ты годишься? Пустое место…
Тамара Яковлевна женщина нежного склада. Фигурка у нее миниатюрная, походка легка и изящна. Тамара Яковлевна из тех женщин, к которым в очередях обращаются не иначе как «девушка». В очередях человека ведь по большей части видят со спины. А вот лицо, кто его знает, то ли молодое оно, то ли старое. Скулы туго обтянуты розовой гладкой кожей, пожалуй, даже слишком розовой и слишком гладкой, а со лба к носу пролегают две продольные глубокие борозды. Нос, продолжая линию этих борозд, словно задвижка опускается на припечатанный красным маленький ротик.
Тамара Яковлевна не могла вчера не слышать рыданий в нашей комнате, которую отделяет от ее комнаты тонкая перегородка. Проходя по коридору, она не могла не видеть, как корчилась в судорогах тетя Малка. Но все это к Тамаре Яковлевне не имеет никакого отношения, в чужие дела она не вмешивается.
Тамара Яковлевна мать. Как и мы, она ждет писем со штемпелем полевой почты. Но когда к ней однажды по ошибке попало письмо от старшего сына тети Малки, она не поленилась отнести его обратно на почту, приложив жалобу на инвалида-письмоносца.
Тамара Яковлевна поселилась в доме раньше нас, с сыном, которого вскоре мобилизовали в армию. Муж приехал после. Мы заняли в доме последнюю свободную комнату и тем самым особенно чувствительно стеснили Тамару Яковлевну. Поэтому она с завидным постоянством обрушивает на нас свой гнев. Других соседей она просто не замечает, не удостаивает даже кивком головы. А на нас летят жалобы в домоуправление — мы злостно нарушаем ее покой. Хлопаем дверьми, нарочно, чтобы ее разбудить, громко стучим каблуками, отправляясь по утрам на работу.
Тамара Яковлевна интеллигентная женщина. Зубным врачом даже работала до замужества. Отсюда, видно, и ярко выраженная склонность к умерщвлению чужих нервов. Тамара Яковлевна всегда смотрит в корень. Причину всех своих злоключений она видит в том, что два года назад ее муж отстал от поезда. Единственно по этой причине он теперь работает в каком-то жалком учреждении обыкновенным бухгалтером. Единственно по этой причине ей приходится жить в ветхом деревянном строении с длинным коридором без окон, которое и домом-то не назовешь. И Сашу ее призвали в армию по той же причине. В одном вагоне ехали сюда, и вот они, сослуживцы ее мужа, устроились на новом месте не хуже, чем дома. Только он один, Ефим Борисович, упустил все шансы. Опоздал. Спросить бы ее, она бы вообще с места не тронулась. Чего бы ей сейчас не хватало в Москве? Немцев-то ведь уже отогнали. Ефим Борисович, наверно, равняет себя с этими ничтожествами, которым нечего было терять. Они и у себя дома ничего лучшего не видали. Последнее, очевидно, относится к нам. И в самом деле, зачем нам было пускаться в далекие края и тем самым стеснять Тамару Яковлевну, если бы мы у себя дома видали лучшее?