Улучив минуту, когда сын был в хорошем расположении духа, отец приступил к нему с ласковой речью и уговорил записаться на курсы провизоров. Но счастье длилось недолго. В один прекрасный день Яша заявил родителям, что едет в Москву учиться, да так решительно, что они не сразу отважились спросить, на кого, собственно, он собирается учиться, бросив курсы, где он, выросший среди аптечных банок и склянок, очень хорошо успевал. И отец и мать в глубине души были уверены в том, что мысль об отъезде в Москву исходит от «нее», от той, которая как снег на голову свалилась. Красавицей ее нельзя было назвать. Годами она была ненамного моложе Яши. Чем же она его взяла? Наверное, думали родители, ей известен фокус, как вскружить парню голову.
Да, не будь ее, так им, во всяком случае, казалось, они бы теперь, когда сын с ними, и горя не знали. Видя в невестке источник своих бед, они, естественно, держали себя с ней весьма сдержанно. Она же, нисколько не поступаясь своим достоинством, обращалась с ними так душевно, что питать к ней злое чувство они никак не могли себя заставить. Более того, с каждым днем она становилась им роднее. И внезапность ее появления в доме в качестве невестки вскоре была забыта. Они делились с нею всеми своими заботами. Загадки, которые загадывал сын, истолковывала им, и все в хорошую сторону, невестка. Втихомолку, а то загордится, родители стали ее расхваливать друг перед другом. Лицо Фирочки как раскрытая книга, все на нем написано. Никаких задних мыслей. А то, что она уже не девчонка, тоже незаметно превратилось из недостатка в достоинство. Она и не пыталась выставить себя моложе, чем была на самом деле, это особенно подкупало. Совсем неплохо, что Яша взял себе в жены такую разумную девушку, самостоятельную, а не стрекозу какую-нибудь. А чего она навидалась за свои двадцать три года, язык не повернется рассказать. Отца с матерью убили погромщики, и она осталась на свете одна-одинешенька — ни родича, ни свойственника.
Рассказывала она о себе охотно и просто. Неясным оставалось только одно — давно ли и по какой надобности она, окончив художественное училище в Харькове, переехала в Киев. Когда свекор или свекровь пытались у нее об этом дознаться, она или отмалчивалась, или переводила разговор на другое. «Наверно, в Киеве по ее специальности легче достать работу», — наконец решили они и больше не стали задумываться.
Что касается переезда в Москву, то, по ее словам, это затеял Яша. Он хочет учиться в Москве рисовать. И она тоже. Но она ведь окончила художественное училище, удивлялись родители, чего же ей еще надо? А Яша и так рисует, прямо загляденье. В реальном училище еще не расставался с карандашами и красками. И товарищей рисовал, и учителей, и отца с матерью. Никакой самой искусной фотографии не сравняться с Яшиными портретами. Они все годы пролежали у родителей, аккуратно уложенные в «скоросшиватели». Не только портреты там были. Яша и буфет срисовал со стенными часами над ним, и грушевые деревца, которые и поныне растут за окном. Все смены власти пережили, и тревоги им были нипочем, и потери. То же и с Яшиными рисунками. Уцелели, хоть бы что. Остались лежать в выдвижном ящике под чертежной доской ученического столика, который отец смастерил собственными руками.
Яшины рисунки родители сохранили не потому, что придавали им особое значение. Они были им дороги в той же степени, как его детские рубашки и костюмчики, ведь всего этого касались руки их мальчика.
Рубашки и костюмы в один прекрасный день забрал у них дворник. Сыновей, мальчиков Яшиного возраста, которые могли бы носить это добро, у него не было. Просто так, пришел и забрал, руки чесались. Почему бы не взять, если это дозволено. Где написано, что красивые рубашки должны лежать неизвестно для чего у евреев, а не у него? Пусть скажут спасибо за то, что он молчит, и никто их не спрашивает, куда испарился сын, будто его никогда и на свете не было. Через неделю, когда в городе наметился явный крен в другую сторону, дворник принес Яшины вещи обратно, требуя при этом понимания и сочувствия у его родителей. «Времечко, не знаешь сегодня, кто над тобой будет хозяином завтра, — искренне плакался он. — Холеры на них нету! Знай прут, то одни, то другие, черт их разберет…» Возвращение одежды послужило родителям добрым знаком, что вскоре и сам Яша вернется домой.
С рисунками дело обстояло хуже. За них родители чуть не поплатились жизнью. В чаду, в пыли, во двор ворвался какой-то оголтелый всадник, черный как сажа, сущий дьявол. И лошадь под ним будто только из ада, дикая какая-то, хлещет себя по бокам собственным хвостом. А черный всадник еще дичее. С высокой папахи у него свисает тоже нечто вроде лошадиного хвоста и хлещет его по лицу. Спрыгнул с коня, толкнулся в дверь и ринулся почему-то прямо к выдвижному ящику ученического столика. «Кто эти люди? — завопил и весь задергался, как в падучей. — Где мазила, что их намазюкал?» Руку «московита» он узрел в рисунках «богомерзкого кацапа». И если, говорит, евреи будут молчать, он в два счета велит своим хлопцам их вздернуть на дереве.