Оставалась только надежда на какой-нибудь неторопливый, ни на что не претендующий состав, который, как старая кляча, норовит остановиться где только можно, для которого не существует слишком маленьких станций. Раньше или позже такой ведь должен был появиться.
Десять лет назад — правда, тогда было лето — она, купив билет в Харьков, осталась в Киеве. Из-за Яши. Это было начало. А теперь… Теперь конец. Снова неиспользованный билет. И снова из-за Яши. Конец? Ну, разумеется, конец. Знак вопроса здесь ни к чему. Пора набраться мужества и поставить точку. Точка заставляет уважать себя. Этот крохотный кружочек нельзя не заметить. Точка — единственный из знаков препинания, который в самом деле предполагает остановку. Благо тому, кого этот знак застанет посреди дороги: отдышись — и шагай дальше. А если впереди тупик? Пиши пропало. Конец… Точка.
К чему обманывать себя? В тридцать три года следует, пожалуй, быть разумнее, чем в двадцать три, не подчиняться вслепую чувству, моментальному импульсу. В ее нынешней ситуации не стоит особенно торопиться. И чего она так рвется домой, где ее никто не ждет?
Десять лет назад ее в Киеве ждал Виктор Голубкин, который на год раньше, чем она, окончил художественное училище. В тот момент, когда училищу предстояло превратиться в институт, она уехала, как было договорено, в Киев.
В училище дружба с Виктором продолжалась несколько лет. Она всегда находила в нем опору. Он был старше ее, и она видела в нем солидного человека, мужчину. Потом пошли письма, согревавшие ее, окутывавшие дурманом. С каким радостным нетерпением отправилась она тогда в путь! Конец одиночеству. Конец сиротству. Она едет к Виктору, к своему будущему мужу, которого, как ей тогда казалось, она любит.
Чуть только поезд замедлил ход, она сразу увидела из окна вагона Виктора. В первое мгновенье она не узнала его лица, хоть округлое и полное, оно казалось поблекшим, а может это была просто бледность, свойственная многим, кто редко выходит на дневной свет. И ростом вроде меньше стал. Да, округляться он начал уже тогда.
Виктор тоже ее сразу увидел и бросился бежать вдоль поезда. В левой руке у него были зажаты цветы, а правой, свободной, он посылал воздушные поцелуи. Ей стало неловко. Таково было первое чувство, которое она ощутила при встрече с Витей. Ей показались смешными его воздушные поцелуи, будто какая-то скрытая пружина подносила его пальцы к губам, подносила и отпускала. Даже очутившись в его объятиях, она все еще его как бы не узнавала. Будто тот же Витя, а вместе с тем другой. В нем появилось что-то от исполнительного служащего, который делает все так, как надо, как положено. А затем извозчик… Когда лошадь рывком сорвалась с места и, не успев по-настоящему разбежаться, стала, Фира снова почувствовала себя неловко. Весь ее багаж составлял небольшой вещевой мешок цвета хаки, в котором уместилось все, что, по ее понятиям, могло ей пригодиться в новой жизни, которую она собиралась начать. С таким багажом нетрудно было и пешком пройти каких-нибудь три-четыре квартала, отделявших Витино жилище от вокзала.
Виктору, конечно, хотелось доставить ей удовольствие, в этом ничего плохого не было. И все же… Как ни короток был путь, Виктор успел нашептать ей на ухо, какую чудесную комнату удалось ему снять, и посулить, что собственная квартира тоже не заставит себя долго ждать. Упоенно описывая будущие блага, он не забывал оглядываться по сторонам в надежде увидеть кого-нибудь из знакомых.
Наконец и в самом деле заметив знакомого, Виктор попросил извозчика остановиться и спрыгнул на мостовую. Со стороны могло показаться, что случайно попавшийся на пути знакомый вернулся из долгого путешествия и Виктор по нему очень соскучился. С таким радостным воодушевлением он тряс его руку. «Фира Шатенштейн, — стал он представлять ее, — моя…» Во взгляде Фиры Виктор уловил нечто, заставившее его прикусить язык. А она, смущенная тем, что, подобно какой-нибудь графине, подает незнакомцу руку с высоты кожаного сиденья, совсем не по-графски, а, скорее, как застенчивая деревенская простушка, лодочкой протянула ладонь и тут же отняла ее. Она заметила, что рукав ее жакетки коротковат. Снова завладев своей рукой, она в смущении стала его оттягивать.
Вечером того же дня Виктор повел Фиру в гости к одному художнику, дом которого был тогда в Киеве как бы центром художественной жизни.
С его женой Ксаной, тридцатилетие которой отмечалось в тот вечер, Фира встречается до сих пор. Всегда она Ксане немного завидовала в душе. Непостижимо было, как у Ксаны хватает рук — для занятий живописью, для кормления детей, для уборки квартиры, для покупок и для того, чтобы печь пироги. Не успевал человек, зайдя к ней в дом, скинуть пальто, — ждала она его или не ждала — стол был уже накрыт, когда побогаче, когда беднее. Ее готовность принимать и угощать можно было сравнить лишь с готовностью врача «Скорой помощи» делать уколы. Неудивительно, что, вспоминая тот вечер, Фира в который раз позавидовала удивительному проворству всюду поспевающих Ксаниных рук. Вот кто по-настоящему владел искусством свивания гнезда. В доме Ксаны сладко елось и вольно думалось, Фире с Виктором пришлось сесть в конце стола. Все другие места были заняты. Как только Фира ступила на порог комнаты, она сразу встретилась глазами с тем человеком, которому утром протягивала руку с высоты пролетки. И позже, весь вечер она не знала, куда деваться от его глаз, от его острого взгляда, вбиравшего ее в себя. Так или иначе, он не сводил с нее глаз и ничуть не утруждал себя, чтобы скрыть это.