Я добежала скоро. Ветер не только дул, он толкал меня в спину, он гнался за мной. Я мчалась что есть сил — лишь бы удрать от него, оставить позади. Пусть не толкается, пусть не валит с ног. Я влетела в сени, рывком отворила дверь в кухню. Над тазом, из которого валил пар, склонилось, истово намыливая у себя под мышками, до ужаса нагое тело. В один миг оно встало перед моими глазами, длинное, с ровными боками без бедер, будто кто по нему тесаком прошелся. Потрясенная не менее, чем если бы мне явился потусторонний дух, я, не замеченная, вышла обратно в сени, бесшумно затворив за собой дверь. Я сняла набрякшие водой ботинки и стала обеими ногами на тряпку, которую обнаружила в темноте на полу. Холодные капли стекали с моей мокрой одежды на босые ступни.
До меня дошло какое-то движение на кухне, послышался разговор. Я набралась смелости и чуть-чуть, на маленькую щелочку, приоткрыла дверь. Спиной ко мне стояла, одетая, как в субботу, в узкое синее платье, моя сестра. На плечи был у нее накинут серый шерстяной платок, как тогда, когда, стесняясь наших голодных глаз, она прикрывала его концами миску с похлебкой для «раненого солдата». Сам солдат, облаченный в свою диковинную шинель не шинель, на этот раз чистенькую и глаженую, стоял, склонившись над сестрой, и своим огромным ртом жевал ее губы. А руки его проникли сзади за платок, концы которого Рисл придерживала у самой шеи. Я ясно видела, как руки солдата бесстыдно шарят, опускаясь все ниже, по спине моей сестры.
Рисл сразу почувствовала, что кроме них двоих в кухне еще кто-то есть. Она толкнула солдата в грудь, вырвалась из его рук и, растрепанная, с растянувшимися в ширину изжеванными губами, бросилась ко мне. Ее лицо, утратившее свои черты, сплошь красное, как сырое мясо, показалось мне безобразным. Я не хотела его видеть. Я стояла перед своей старшей сестрой босая, промокшая, не поднимая на нее глаз.
В полном замешательстве сестра пыталась мне объяснить:
— Это мы радовались, Лееле… Видишь, дядя уже совсем выздоровел… Это ничего, Лееле…
— Это ничего. Ничего, — подтвердил «раненый солдат».
Мы остались с Рисл в кухне одни. Она засуетилась у печи, и вскоре я уже стояла обеими ногами в тазу с теплой водой, и ласковые руки моей старшей сестры мягко заскользили по мне, намыливая мочалкой, оглаживая и ополаскивая. Растерев полотенцем, она одела меня во все сухое и чистое. Поверх платья укутала еще в свой серый шерстяной платок, схватив его за моей спиной узлом.
Разогретая, я в благостном покое сидела на широкой деревянной лавке, подобрав под себя ноги в папиных шерстяных носках. А Рисл, не дав остыть воде в мыльной пене, мыла пол. Под ее проворными руками некрашеные доски пола стали соперничать в белизне с кухонным столом, за которым мы ели. Мне было тепло, меня клонило в сон, и я очень любила свою старшую сестру, у которой, за что бы она ни взялась, все получается красиво и ладно. Я заснула сидя, привалившись спиной к стене.
Проснулась я на той же скамейке в кухне, все еще закутанная в сестрин платок. Только я уже не сидела, а лежала. Голова была подперта подушкой. Словно издалека до меня доносился мамин голос. Она упоенно рассказывала об удаче, которая выпала сегодня на их долю, ее и папы. Всего в каких-нибудь двух-трех верстах от города они набрели на заброшенный огород. Полный мешок картошки накопали. Еле дотащили. И голос Рисл я услышала. Заранее радуясь, она обещала завтра на рассвете отправиться на тот же огород. Она и не такой мешок притащит.
— Выспалась, Лееле? — Рисл улыбнулась и подвинула ко мне тарелку с горячей картошкой в мундире.
Я уже протянула было руку за картошкой, когда до меня донесся еще один голос. Голос, который был мне ненавистен. Меня прямо в дрожь бросило. Губы, жующие рот моей сестры, бесстыдно шарящие руки, прикрытые ее платком, — все это в один миг ожило передо мной.
— Мама, почему дядя сегодня ест вместе с нами? Он ведь всегда у… в своей… мама, не хочу, чтобы вместе… Не хочу… — Я заплакала навзрыд.
Лицо Рисл вспыхнуло. Мама гневно уставилась на меня, но, тут же смягчившись, приложила ладонь к моему лбу:
— Что это с ней? Жару вроде бы нет…
И отец:
— Не надо было таскать ее с собой.
А «раненый солдат» тем временем, будто случившееся только что за столом нисколько его не касалось, продолжал чистить и со смаком жевать картошку и без всякого смака жевать слова. Сапоги, доказывал он отцу, нынче наравне с золотом. Он не желает задаром есть наш хлеб. Он, слава богу, в состоянии за все уплатить. Шутка ли, пара новеньких сапог, ни разу не надеванных… За них можно насыпать полную камору муки и крупы в придачу. «Возьмите мои сапоги и обменяйте их на что хотите!»