Я незаметно выскользнула из зала и прошла в комнатушку, где мы с папой ночевали.
При свете луны я сняла платье и надела поверх сорочки свое летнее пальтишко. Платье я сунула под мышку и отправилась в кухню отмывать пятно. В кухню я, однако, не проникла. Вход загородила стена, обитая черным шелком. У стены из-под мышки торчала скатерть, точно так же, как у меня платье. Поначалу стена жаловалась кому-то, кто, очевидно, находился в кухне, а потом, взъярившись, злобно зашипела:
— Всё причуды Соломончика… Собрал дармоедов со всего света, съехались, а уезжать и не собираются. Вконец разорили дом. Шпротами я бы их кормила? Они и селедочного хвоста не стоят. — И, еще пуще распалившись, стала сыпать проклятиями: — Чтоб им кусок поперек горла стал. Такую скатерть загубили… Дома небось дерюгой стол накрывают, да и на столе шиш. Потому и лакомы до чужого добра. Пропала скатерть, не отмоется. Смотри, какие желтые пятна! Чтобы желтуха глаза их бессовестные залила, боже праведный!
Никем не замеченная, я ушла. Теперь я уже точно знала, что пятно не отмоется. Мне ничего не оставалось, как снова надеть чужое испорченное платье. Сидеть одной в темной комнатушке не хотелось, и я вяло поплелась в зал, прикрывая пятно обеими руками. Постояла за закрытой дверью. Игра в фанты, видно, кончилась. К моему удивлению, там теперь слышно было только папу. Что-то он говорил об интендантах, солдатах, какого-то Брусилова помянул, и все молчали и слушали. Потом вдруг поднялся отчаянный гвалт. Когда я наконец решилась войти в зал, все стояли и кричали на моего папу. Мне стало страшно. Казалось, его вот-вот побьют. Но его никто не бил, и я заснула под крики и споры, подобрав ноги, прямо на стуле.
Проснулась я в кровати, одетая. На столе горела свеча. Папа стоял у кровати в сюртуке и кепочке:
— Вставай, Лееле, домой поедем.
Я вскочила, как будто во сне только и ждала, что меня разбудят. Мигом забылся беспокойный день. Я надела свое пальтишко, папа взял меня за руку, и мы бодро зашагали в потемках к вокзалу. Папа разговаривал со мной, как с большой. Он всегда так разговаривал со мной, когда мы оставались одни.
— Рейзеле, конечно, знала, что мама на свадьбу не поедет. Для видимости пригласила. А из меня, они думали, можно веревки вить. Я тихий. Чтобы я спрятал у себя его золото, ни более ни менее, — вот чего требовал от меня Соломон. «Вы честный, вам я доверяю». Ха, спасибо за доверие…
— А почему он не хочет держать свое золото у себя? — удивилась я. — Зачем его прятать?
— Дурочка, ведь он поставляет кожу на сапоги для солдат. Вот и ходит в золоте. Видала, какую веселую отходную устроил сестре. Не поскупился. Кругленькую сумму на приданое отвалил. Да и то сказать, шурин его человек полезный. Случись неладное… А впрочем, первый продаст.
Похоже, что в тот вечер отец говорил больше с самим собой, чем со мной. Много моих «почему» осталось без ответа.
Мама встретила нас так, будто мы и не уезжали. Отвела папу в сторонку и что-то прошептала ему на ухо.
— Раньше времени?
Папа тут же направился к двери. А я за ним. Мама не возражала. Она привыкла к тому, что я папин «хвостик».
Тетю Малку мы застали лежащей в постели. Лицо ее показалось мне еще более бледным, чем обычно. На стеганом ситцевом одеяле покоились ее руки. И такими нежными они были, эти руки, белые-белые, с тоненькими голубыми прожилками. На табурете, вплотную придвинутом к кровати, стояло деревянное корытце, в котором тетя Малка обычно замешивала тесто на субботнюю халу.
В корытце спал туго спеленатый младенец. Тетя Малка правой рукой привлекла меня к себе и, внимательно вглядевшись, сказала:
— Лееле, да ты в гостях спа́ла с лица. — И всполошилась: — Вы только с поезда? Наверное, голодные.
Я задрожала от любви к тете Малке. Меня снова охватило глубокое раскаяние, такое зло я ей причинила. Испортила платье Хавеле, красивое, с оборками. Я упала лицом на одеяло и горько заплакала. Тетя Малка испугалась:
— Иче, что с ребенком? Не схватила ли простуду в пути? Не плачь, Лееле. Скажи лучше, что у тебя болит.
— Я… я запачкала платье Хавеле, — глотая слезы, ответила я. — Желтое пятно посадила. На самом виду.
— И это все? Из-за такой чепухи плакать? Запачкала — отмоем.
— Нет, это от шпрот. Рейзе… Рейзе-лгунья сказала, что не отмоется.
— Так она же лгунья. — Тетя Малка вобрала мое лицо в свои руки и повернула к себе: — Дурочка, только бы душа была как стеклышко. С души смыть пятно не так просто и заменить ее другой тоже нельзя. А платье… Долго ли сшить? Эка важность!