— Должен признать, — сокрушенно проговорил отец Франциск, немного картинно понурившись над стаканчиком с вином и тарелочкой с кусочками сладкого пирога, что то, что приходит мне на ум в последнее время, слишком сумбурно и вызывает смятение у меня самого. А пастырю это никак не пристало.
— Что же вызывает в вас такое смятение, отец мой? — вежливо полюбопытствовал я.
— Не правда ли, чудесен мир, сотворенный Господом?.. — поинтересовался отец Франциск, и я невольно глянул на дверь и мельком подумал о бархатном футляре со стилетом, припрятанном под углом подушки. Священник хитро поглядывал на меня искоса.
— Отрицать подобное, конечно же, глупо… — ответил я осторожно.
— Хвала Господу! — подхватил священник, энергично кивнув и закусив кивок кусочком пирога. — Вы не поверите, сын мой, сколько прихожан начинали подобными странными словами свою исповедь. И это вместо того, чтобы сказать прямо: «отпустите мне грехи мои, ибо я грешен!»
— Прошу прощенья, но как же тайна исповеди? — напомнил я.
Священник развел руками.
— Но что поделать, раз они затем не исповедовались и не каялись в грехах?
— Что же они делали, в таком случае?
— Проповедовали! Пытались проповедовать, по меньшей мере. А поскольку, как говорится, никто не ставит свечу под спудом… я не нахожу необходимым оставлять это в такой уж строгой тайне. Хвала Господу, они еще не были слишком назойливы! (Хотя слышал я от братьев и иное). Я принимал первых из них за чудаковатых нечестивцев, съехавшихся сюда в дни мира. Но когда стали приходить давно знакомые люди из моего же прихода, это сильно меня… обеспокоило.
— Я вас искренне и всецело понимаю.
— О, нисколько не сомневаюсь, что понимаете!.. — отец Франциск, волнуясь, отхлебнул вина. — Но все же, поначалу это казалось так безобидно!
Я поощряюще вздохнул.
Отец Франциск прожевал кусочек и проглотил.
— Насколько верно то, что я в сердце своем одобряю происходящее? — проговорил он вдруг тихо. — Не страх ли это перед неведомым? Не крик ли с иными: «распни его»? Не потакание ли львам на римской арене? Не правда ли, второе пришествие должно стать страшнее первого, и принести с собою Страшный суд?
Он, как будто, спрашивал всерьез.
— Все же, крайне сомнительно, что оно суждено нам в скором времени… — попытался я его утешить.
Отец Франциск неуверенно поводил пальцем по столу, расталкивая случайно оброненные крошки.
— Откуда вы знаете, сын мой?
— Его ждут уже слишком долго.
Не поднимая головы, священник, как будто, хитро улыбнулся в складочки своих щек.
— А что вселяет в вас такую веру? Не прорицатели ли и толкователи сновидений?
— Нет, — сказал я холодно. Подобный намек на Жанну меня взбесил.
— Мне вовсе не угодно испытывать… ваше терпение, — снова вздохнул священник, — уверяю вас, сын мой. Но поистине странные вещи творятся в мире. И я не раз слышал от этих людей ваше имя!
— Мое имя?
— Несомненно, ваше! И подумайте только, от чего меня предостерегали!..
— От чего же?
— От того, что вы не человек, сын мой.
— А кто же тогда? — поинтересовался я. — Единорог?
— Немного хуже, — признался отец Франциск не без смущения. Он прекрасно понимал, что мелет чепуху, но конечно, тревожился, в чем, собственно, и честно признавался.
— Если только немного, то это, кажется, не так уж страшно, — попробовал я свести все к шутке.
Отец Франциск горестно вздохнул, сложил вместе пухлые ладони, а потом поскреб в затылке.
— На самом деле, гораздо хуже. Эти люди ни много, ни мало, назвали вас князем тьмы, который явился на землю и ходит повсюду аки лев рыкающий… — он замолчал и перевел на меня пристальный взгляд своих проницательных водянистых глазок.
— В самом деле? — переспросил я, менее риторически, чем собирался.
— А в иной раз, один человек назвал вас, прости господи, сразу Люцифером.
Как Дизак вчера ночью. А я-то думал, что он импровизировал.
— Вы уверены, что не хотите исповедаться? — с фальшивой благожелательностью поинтересовался отец Франциск. И глядя мне в глаза, вдруг переменился в лице, побледнел и задергался.
— Абсолютно уверен, — сказал я, подумав, что мне совершенно неинтересно, что он там увидел в моих глазах. Мне всего лишь захотелось, чтобы он убрался прочь со своими глупостями. И вдруг понял, что бархатный футляр давно уже не под углом подушки, а у меня под рукой, и я даже успел отомкнуть замочек. Задергался священник не потому, что что-то увидел, а потому, что вопросительно нагнувшись вперед, вытащил из-под края сутаны пистолет и какая-то часть его личности еще пыталась осознать этот поступок. Крупные капли пота на его лбу выступили не оттого, что в комнате было жарко. Он поднял пистолет дрожащей рукой, но едва дуло поднялось на уровень моего сердца, дрожь прекратилась. Глаза омертвели. Скорее всего, отдачей пистолет отбросит вверх, и пуля попадет мне в голову. А может, он попадет и туда, куда целится — после адской смирны рука становится не в пример тверже…