Слева и справа от меня лежал город Владивосток; от Японского моря его отделяли врытые в землю покрышки, битый кирпич и железяки, образующие совокупно пляж перед гостиницей «Амурский залив». За гостиницей на фоне Медвежьей сопки высился дом с признаками элитности (там, с видом на океан и железяки, купила квартиру, сказали мне, Пугачева) – в доме вместо окон кое-где чернели пустые проемы, потому что дом (снова сказали мне) года четыре как заброшен, и, значит, его скоро придется сносить, потому что начнет разрушаться.
На фоне тихоокеанского заката рычали бульдозеры, которые строили дорогу, причем строили не потому, что нужно строить, а что нужно строить к саммиту АТЭС, который пройдет в 2012-м. Вообще вся жизнь во Владивостоке-2010 была заточена под саммит АТЭС (визиты глав трех десятков глав государств и т. д.). Уже был возведен новый аэропорт, внешне напоминающий супермаркет, а через бухту Золотой Рог и на остров Русский (где когда-то будущий драматург Гришковец ел собаку) строились циклопических размеров мосты.
Миллиарды на все это щедро давала Москва; по раздрызганной дорожной стройке в направлении аэропорта скакали самосвалы с московскими номерами (понятно было, что местным нельзя доверять освоение миллиардов), и самым неприличным вопросом во Владивостоке был – «а ради чего и за счет чего город будет жить после саммита?».
Ну да, я описываю Владивосток, невольно прибегая к интонации Гришковца, – но, повторяю, дело не в месторасположении. Вертикаль власти, кулак Москвы давно привели к однообразию. Всюду одинаково сносят старые дома (как нечто нищенское, потому что именно по этой причине, а не по причине аварийности их сносят в Москве, а теперь и в Петербурге), – чтобы в лучшем случае построить «многофункциональные торгово-развлекательные центры», а в худшем – бетонный фальшак «под старину». Иногда провинциальным городам удается обособиться, прикрыться дореволюционным пышным историзмом (как Ростову-на-Дону) или сталинским ампиром (как Воронежу и, в меньше степени, Волгограду). Владивосток же мне напоминал побитого хозяином пса, дрожащего на самом краю света (здесь кончался Транссиб, и рельсы, как пел Лагутенко, вылезали из кармана страны), но про которого было ясно, что он снова приползет к бьющей руке, когда та поставит перед ним миску.
Я не преувеличиваю. Дело было не только в том, что из города уезжало большинство выпускников вузов, и не только в разбитых тротуарах и дорогах, по которым в пыли носились стада автомобилей (в большинстве, да, праворульных, даже у милиции). Дело в том, что если саммит АТЭС определял в городе все денежные потоки, то подмосковный спецназ, в декабре 2008-го пошинковавший как капусту местную демонстрацию против повышения пошлин на иномарки, определил самосознание. «Нас тогда опустили», – сказали мне. – «В каком смысле?» – «В том самом, в каком опускают на зоне. Нам страшно, что-то сломалось, с нами теперь можно делать что угодно».
Я прерву описания восточной окраины империи и чуть забегу вперед в рассуждениях о том, почему у нас история не считается большою ценностью.
Думаю, причины этого феномена объективны. Например, структура языка с единственным прошедшим временем. Для сравнения: в английском шесть прошедших времен, во французском устном – пять, в письменном – снова шесть, причем в обоих присутствует прошедшее ближайшее (passé immédiat).
Или архитектура, которая, как известно, «каменная летопись», – но каковая в России, краю лесов, всегда была летописью недолговечной, деревянной. Это в холмисто-гористой Европе, где леса извели к средним векам, строили из камня – там и сегодня видно, как из романской базилики прорастает готический собор, упираясь в барочный фасад. А у нас даже в Петербурге, который «Петра творенье», от петровских лет уцелел десяток зданий, ибо не то что деревянные дома, но и деревянные дворцы и церкви раскатывались по бревнышку с легкостью необыкновенной.
Русская история выстраивалась аналогично: то выводилась от Рюрика, то отрицалась, то вновь обрастала новодельными (элитными, полагаю) князьями, графьями, казаками в крестах. Впрочем, я не об этом, а о следствии из этого. Если история не слишком ценна, то она оставляет после себя мало материальных следов – и наоборот. Я вот долго думал, что у нас хил рынок антиквариата из-за войн да революций, а теперь понимаю, что нет. В Германии, порушенной сильнее СССР, антикварного добра сохранилось куда больше. Просто у нас вещи, чуть состарятся, отправляются на помойку: то есть не обретают новую цену, цену времени, а теряют в глазах обладателя всякую. Все эти пузатые холодильники «ЗиЛ», проигрыватели «Аккорд», часы «Победа», газеты с праздничным первомайским приветом и секретарем обкома в пыжиковой шапке на трибуне на первой полосе. Культурный слой не накапливается, а уничтожается – и затем, в отсутствие слоя, история не реконструируется, а подтасовывается под нужды момента…