— Маргарет, ты меня неправильно поняла. Я сморозил глупость; ужасную глупость. Ну прости меня. Я употребил глагол «выскочить» в нестандартном значении. Точнее, неудачно заменил этим глаголом другой глагол. Ты же видишь…
— Еще бы мне не видеть, Джеймс. Тут и слепой увидит. — Теперь голос звучал ровно. На Маргарет была пестрая блуза, юбка с бахромчатым подолом и таким же карманом, туфли на низких каблуках и деревянные бусы — иными словами, нынче она вздумала поиграть в представительницу богемы. Сигаретный дымок поднимался строго вверх, вдоль голого локтя, отливал сизым в утренних лучах. Диксон шагнул ближе и заметил, что волосы у Маргарет свежевымытые — на шею выбилось несколько сухих наэлектризованных прядей. Диксона охватила острая жалость к этим тусклым прядкам; вот Каллаган он не жалел, по определению не мог жалеть — с ее-то стильной стрижкой. Эх, старушка Маргарет, подумал Диксон и положил ладонь на ближайшее к нему дробное плечико — в надежде, что жест расценят как проявление заботливости.
Прежде чем Диксон раскрыл рот, Маргарет стряхнула его руку, прошла к окну и переменой тона открыла, как он скоро понял, принципиально новую фазу в сцене, со всей очевидностью имевшей место быть меж ними.
— Убирайся. Да как ты посмел? Я тебе не форточка — хватит меня дергать. Ты что о себе возомнил? Ты даже не додумался извиниться за свое вчерашнее постыдное поведение. Надеюсь, ты осознаешь, что в тебе говорило исключительно пиво? Я никогда ни малейшего повода не давала… С чего ты взял, что со мной можно вот так? Ты за кого меня принимаешь? Тебе ведь известно, через какой ад я прошла в последние недели. Нет, это невыносимо, положительно невыносимо. Это выше моих сил. Я думала, ты меня понимаешь, а ты…
Она продолжала в том же духе, Диксон смотрел ей в глаза. И паниковал: сначала слегка и словно понарошку, словно входя в образ партнера Маргарет по сцене, потом — по-настоящему. Маргарет сопровождала свою речь нервными пробежками по комнате, кукольной жестикуляцией, голова ее дергалась на довольно длинной шее, деревянные бусы погромыхивали. Диксон поймал себя на мысли, что наряд Маргарет не сочетается с поведением. Женщина, одевающаяся подобным образом, должна куда спокойнее относиться к подобным вещам — уж точно не принимать их в штыки. Неправильно, в высшей степени неправильно одеваться в богемном стиле и вести себя соответственно, на самом деле будучи честной девушкой. Минутку: с Кэчпоулом-то она честной девушкой не была! Нет, так не пойдет; нельзя, чтобы раздражение на некоторые поведенческие особенности Маргарет сделало что всегда — иными словами, заслонило самое главное: Маргарет — неврастеничка, и недавно пережила тяжелый удар. По сути, если не по форме изложения, она права. Диксон вел себя скверно, просто как бесчувственный чурбан. Надо все силы употребить на извинения. Диксон сапогами затоптал мысль, бог весть откуда взявшуюся, что Маргарет, как ни раздражена была, могла бы и не взвизгивать.
— Только вчера днем я думала: какие у нас с тобой возникли отношения, какая это нынче редкость. Но нет: я жестоко ошиблась. Наивная, восторженная дура, вот кто я!
— Маргарет, как же ты не права сейчас, как ты была права вчера! — перебил Диксон. — Отношения вроде наших не заканчиваются одним нелепым эпизодом, не могут закончиться! Человек не машина, он куда сложнее устроен, не каждый его порыв поддается скорому объяснению.
Диксон продолжал в том же духе, Маргарет смотрела ему в глаза. Избитые фразы если и не убеждали ее, то по крайней мере помогали Диксону выдерживать ее взгляд. Маргарет покачивалась на скрещенных ногах — она всегда занимала эту позицию, ибо ноги у нее были стройные и длинные, их действительно стоило показать. В нужный момент она чуть подалась в сторону, так что на очки упал свет и стало невозможно проследить ее взгляд. Эти яркие, слепые стекла смутили Диксона, однако он не прервал марша, он двигался к цели — какая разница, клятва это будет или признание. Не беда, что цель пока в тумане, а пункт «Искренность» приравнен к болоту и старательно огибается, — главное, что по достижении цели Диксона ждет привал. Пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог.
Впрочем, вскоре оскорбленная добродетель уступила место упрямому раздражению, потом — просто раздражению, потом Маргарет повесила гнетущую паузу и сама же ее сняла несколькими «Боже!».
— Джеймс, — простонала она в конце концов, приглаживая волосы судорожной ладонью, — давай оставим этот разговор. Я устала. Господи, как я устала, сил никаких нет. Я хочу лечь — сегодня почти не спала. Уходи. Мне надо побыть одной. Ты должен понять.
— Разве ты не пойдешь завтракать?
— У меня нет аппетита. В любом случае завтрак уже закончился. Если я спущусь, придется разговаривать, делать вид, что все замечательно. А это выше моих сил. — Маргарет почти упала на кровать и смежила веки. — Умоляю, оставь меня одну.
— Тебе точно ничего не нужно?
— Точно, — выдохнула Маргарет. — Иди же.
— Помни, что я сказал.
Диксон выждал несколько секунд. Ответа не последовало, и он осторожно прошел в свою спальню. Там Диксон тоже лег, закурил и стал тасовать события прошедшего часа. Выкинуть из головы Маргарет ему почти сразу удалось: да, с ней все непросто, но с ней же всегда так; да, тошно вспоминать, что она ему говорила, и паче того, что он ей говорил — но где варианты? Зато Каллаган была на высоте, хоть временами и пыжилась. И рассуждала очень здраво. А еще у нее искренний смех; вкупе эти показатели выдают далеко не такое стойкое «брежение» общественным мнением, как показалось на первый взгляд. Диксон занервничал: вспомпилось несносное сияние ее кожи, удручающая ясность взгляда, неумеренная белизна кривоватых зубок. Диксону немного полегчало от мысли, что связь Каллаган с Бертраном перечеркивает эти качества. Кстати о Бертране: нужно либо помириться с ним, либо держаться от него подальше. Последнее не в пример эффективнее, вдобавок поможет держаться подальше заодно и от Маргарет. Если Аткинсон позвонит, как договаривались, Диксону маяться от силы минут сорок.
Он раздавил окурок в пепельнице (потратил на это занятие добрых полминуты) и побрился. Вскоре с лестницы донеслось лающее «Диксон», Диксон выскочил на площадку и свесился через перила.
— Меня звали?
— Диксона к телефону. Диксона к телефону.
В гостиной сидел Бертран со своими родителями и своей девушкой. Крупной головой он кивнул на телефон, продолжая внимать отцу, который, образуя в кресле острый угол и сильно смахивая на поломанного робота, говорил с раздражением:
— В детских рисунках видно то, что мы называем чистотой, так сказать, восприятия — иными словами, способ мыслить языком, так сказать, стихий, по мере того как они, гм, стихийно появляются перед глазами юного художника. Взрослые, напротив, заранее знают, что и как будет, следовательно… следовательно…
— Джим, это ты? — рявкнул Аткинсон. — Как дела в паноптикуме?
— Рад тебя слышать, Билл.
Пока Аткинсон пересказывал, против обыкновения многословно, суть судебного разбирательства из «Мировых новостей», спрашивал мнение Диксона по поводу ключа к призовому кроссворду и вносил нелепые поправки в программу развлечений в доме четы Уэлч, Диксон пялился на Каллаган. Каллаган слушала Бертрана — тот вещал об искусстве. Сидела она прямо, будто палку проглотила, сжав губы, одета была (Диксон только теперь заметил) точь-в-точь как накануне. Такая правильная, и в то же время ее забавляют прожженные простыни и столешницы — а Маргарет не забавляют. При этой девушке вдобавок спокойно можно есть яичницу руками. Сфинкс, типичный сфинкс.
— Билл, большое спасибо за звонок, — произнес Диксон чуть громче, чем требовалось. — Извинись, будь добр, перед моими родителями. Скажи, что я уже бегу.
— От меня передай юному Джонсу, куда ему следует засунуть свой гобой.
— Всенепременно. До свидания.
— В этом, Кристина, вся соль мексиканского искусства, — говорил Бертран. — Примитивизм как таковой не может иметь ни положительной, ни отрицательной коннотации. Надеюсь, это теб-э-э понятно?
— Да, абсолютно понятно, — закивала девушка.
— К сожалению, миссис Уэлч, я должен прямо сейчас покинуть ваш гостеприимный дом, — начал Диксон. — Мне тут позвонили…