Квашня опять помолчал немного и тяжело вздохнул.
— Не спите ещё, а то, чё я тут распинаться перед спящими буду… — после утвердительного ответа обоих слушателей, продолжил: — Но я отвлёкся. Для полноты разговора, так сказать. Так вот. Мельницу после этого все стороной обходить начали, а потом и слухи разные поползли по округе. Мол, нечистая сила в доме завелась. То корова чья забредёт да сгинет. Только рога и копыта находят хозяева. То баба какая по воду или бельишко постирать к реке спустится, да чуток ближе подойдёт, чем можно. А позже на сносях оказывается. И ребёнок рождается нисколько на муженька ейного не похожим. Как правило, ярко — рыжим. А тот паренёк, что у мельника‑то работал да от рук народа погиб, именно рыжим и был. Не знаю уж, может, и правда в том есть, да только у деда моего шевелюра как раз огненным цветом пылала. И главное — до этого в роду ни одного «солнцем помеченного» не встречалось. Вот в чём соль. А позже случилось с ним то, что довелось ему мальцом на мельнице этой побывать. Сами же знаете, как пацаны могут: «Слабо?», а мы перед другими‑то все герои. Побахвалишься, а отступать, вроде, нельзя. Слово дал. Не знаю я точно, как дед на мельнице оказался, но то, что он там был — факт. Пошёл прямо, ребятня сзади улюлюкает, а ему, вроде как, хоть бы хны. Только за забором скрылся, так и душа в пятки ушла. Идёт, ноги подкашиваются, вот — вот упадёт. Но гордость не даёт назад повернуть. Так на мельницу и забрался. А там сгнило уже всё, вот он и попал, провалившись на досках застарелых, в водоворот речной. Думал, что уже на том свете гостит. А только сила его какая‑то из воды вытащила да обратно в дом затянула. В себя пришёл, глядит: стоят перед ним два силуэта — женский и мужской. И оба улыбаются, словно говорят, живи, мол, долго и счастливо. А потом вот так же в воздухе и растворились… А дед, он до девяноста лет дожил. Четверых сыновей и двух дочерей на ноги поднял, да нас, внуков, почти два десятка ублажал. Так ведь и правнуков сколько… Сейчас и сказать трудно. Раскидала родню жизнь по миру. Не со всеми связи остались…
После небольшой паузы первым не выдержал Сиплый:
— Так при чём же здесь дедок‑то наш, а, Михалыч?
— Да погодь ты, не закончил я ещё! Старики много чего в своё время рассказывали. Вот и слышал я такую вещь, что неспроста это всё. А уж про домовых и кикимор разных сколько слухов ходит даже в наше время… Будто души это бывших жильцов неупокоённые. Они при домах остаются, в которых жили когда‑то. Всё ищут, где же в своё время упустили что‑то важное. Не успели, значит, при жизни чего доделать. За хозяйством глядят, да детей растить помогают. Каждый, конечно, на свой макар. Им же кажется, что всё правильно делают. Да со временем от реальности сильно отстают, вот и выходит у них не всегда и всё гладко. От этого и разговоры идут о том, что злые они, людям, мол, вред наносят. Полтергейстами кто обзывает, а кто и силой нечистой. Ну, тебе, Стёпа, про полтергейстов рассказывать не надо. Ты их и воочию видел в Зоне. Мы, правда, и сейчас вроде как в Зоне находимся. Так что я не удивляюсь, если дедок этот — какой‑нибудь предок Везунчика. Пробудила его Зона своей мистикой да аномальной активностью, как иное к жизни возвращает на свой лад. Зомби да полтергейсты тому примером. Встретил‑то парень его аккурат возле дома горящего… А раз дома не стало, значит, и у домового его тоже больше нет. Начал он, видно, цель себе новую искать, а рядом как раз Везунчик и оказался. Так вот теперь он парня, похоже, и охраняет от бед. И пока своего не добьётся, не успокоится. Да — а-а… Не зря к тебе сразу эта погоняла пристала. Редкостная точность. Ты же сам видел, как он нам с трубой помог. А то бы точно убился кто‑нибудь, пока на верхотуру лез. Ну, ладно, побалакали и будет. Пора и честь знать. Сегодня денёк нелёгкий выдался, а завтра может ещё хуже быть. С Зоной шутить нельзя. Сил много надо. Давайте спать. Утро вечера мудренее. Поутру и решим, что дальше делать. Думаю, до новых границ Её нам недолго идти осталось. А там, глядишь, всё и образумится. Спокойной ночи вам, да и тебе, Нафаня, не хворать. Тоже, поди, силёнок‑то поистратил… Я там тебе внизу кусок хлеба с салом в уголке приложил… Да в кружке горилки малость оставил… Не обессудь, ежели чё… Голос Квашни звучал всё тише, пока не перешёл в невнятное бормотание, а затем послышалось его размеренное, с присвистом, дыхание. А на Артёма вдруг накатило. Нафаня! Тот самый Нафаня, о котором ему с детства рассказывала бабушка Анна! Вот ведь, как может повернуться жизнь. В ней даже добрая сказка на ночь может оказаться самой, что ни на есть, настоящей реальностью… Только вот бабушки Анны больше нет на свете… В горле Артёма встал тугой комок горечи утраты, по щекам побежали слёзы, но сил на переживания больше не осталось. В дальнем углу чердака опять начал свою колыбельную песню сверчок. Сознание медленно терялось где‑то в бескрайних уголках Морфеева царства, унося вдаль переживания прошедшего дня, беззаботное детство, улыбающееся лицо Нафани и приятную сладость рассказанных на ночь сказок. Наступало забвение, опутанное мраком ночи, а впереди уже брезжил далёкий рассвет предстоящего дня. Лёгкого ли? Кто знает. Только ночь, на дальнем берегу которой этот день постепенно начинал зарождаться.