— Буду не вспоминать, а помнить, — отозвался Сева за Мартина. — И даже залетать иногда, — добавил он. — Можно?
— Можно. Но не залетать, а заходить. В гости, — весомо сказала Ляля.
Глава 11
Сева шел медленно, повесив на плечо сумку, держа в руках корзину с гусем и папку под мышкой. Тяжесть была не в руках — на сердце. Еще одно расставание. Он ждал его. Он подспудно сам его готовил и к нему готовился. И все-таки ему было горько. У него был свой тайный порок, изъян внутреннего устройства, что-то вроде душевной клаустрофобии: как только отношения с любимой женщиной налаживались, обретали форму, определялись, он начинал задыхаться. Ему становилось страшно, что перемен в его жизни больше не будет, что все в ней расставлено по местам и его ждет только повторение одного и того же. И тогда у него наступала депрессия. Он рвался на волю, он безжалостно рвал драгоценные связи. А когда обретал желанную волю, горько печалился.
С Саней они договорились встретиться на кольце, возле Курского вокзала, у подземного перехода, неподалеку от троллейбусной остановки. Сева отправился к Курскому пешком. Если даже опоздает, Саня подождет его. Ничего страшного. Севе нужно было пройтись, просто необходимо. Он медленно брел знакомыми переулками, отмечая, что и эту церковку подновили, и ту покрасили. Они стояли нарядные и чужие, он-то привык к облупленным, жалким, используемым не по назначению, а эти не сразу и узнавал. Но ничего, скоро привыкнет. Он чувствовал, что опаздывает, не сомневался, что Саня уже там, на месте, ждет его, и все-таки не мог заставить себя прибавить шагу. Уж очень было тяжело. Невыносимо. Вот и шел нога за ногу, медленно, по-стариковски. Только увидев остановку, пошел побыстрее из приличия, чтобы Саня не подумал, что ему на приятеля наплевать. Подошел, огляделся, никакой синей «девятки» не увидел. Черт подери! Может, не дождался и уехал? Сева, забеспокоившись, взглянул на часы. Да нет, не так уж сильно он и опоздал, всего на какие-то минут двадцать. Саня его и дольше ждал, не мог он взять и сразу уехать. Теперь Сева удивлялся Саниному опозданию, такого за Александром Павловичем не водилось, он был обязателен. Случилось что-нибудь? В пробку попал или в катастрофу?! И тут сообразил, что Александр Павлович отправился на киностудию. И успокоился. Кино, как известно, почти то же, что авиация, начинается там, где кончается порядок. Сева вспомнил, что и сам сидел часами, дожидаясь то одного нужного человека, то другого. Ловил начальство по коридорам. Подкарауливал у подъезда. И все куда-то спешили, летели, принимали и отвергали на бегу. На секунду он словно бы погрузился в суету и неразбериху, неразлучную с киностудией. Наверное, и Саню сейчас завертели в какую-нибудь круговерть. Нужно было набраться терпения и ждать ему, Севе, пока тот выкрутится. Кто, как не Сева, толкнул приятеля в эту сумасшедшую мясорубку? А что она собой представляет, он знал лучше других.
Сева поставил корзинку с гусем на парапет перехода и, сгорбившись, притулился возле него, приготовившись ждать. Мысли в голову лезли невеселые, и он уже жалел, что не попросил у Ляли разрешения побриться. Бритье бодрит, молодит, глядишь, и он бы приободрился.
— Что, на гуся просишь? — раздался возле него старческий голос. — Гусь — птица важная, надо дать.
Сева поднял голову и увидел старушку в платке с туго набитой сумкой. Явно из пригородных. Поставив сумку на асфальт, она копалась в кошельке корявыми пальцами, соображая, какую подать денежку ему, Севе, на пропитание важной птицы.
— И думать не моги, мамаша! — удержал ее Сева за рукав. — Я просто так стою, гуляю на воздухе. Точнее, приятеля жду. Должен подъехать на машине. Если по дороге, можем и тебя, мамаша, подвезти.
— Меня троллейбус подвезет, — сказала старушка. — А ты мне сумочку втащишь, сыночек дорогой. Так-то я с ней справляюсь, а в гору тяжеловато.
— Втащу, мать, сумочку, не беспокойся, — обнадежил старушку Сева.
— А гусь тебе зачем? — полюбопытствовала она. — Я к тебе пригляделась, вижу, гусь тебе ни к чему. Не твое дело гусей водить.
— Хочешь, подарю? — нашел выход обрадованный Сева.
— Не хочу, — сказала старушка. — Теперь-то он мне к чему? Это раньше я и гусей, и уток водила, а теперь с внуками вожусь. Но ты доброго совета послушай и птицу не мучай. Она — живая душа. Отпусти жить, как ей хочется. Не мучь городом.
Сева с удивлением посмотрел на старушку. Он и сам не понимал, почему такая простая мысль, что гусь — существо живое и может мучиться в городской квартире, ни разу не пришла ему в голову. Он вообще о гусе не думал. Гусь для него был всего-навсего смешной шуткой, неожиданностью, экзотикой и ничем больше. А ведь гусь, наверное, и вправду мучился. И не он один. Сева взглянул на гуся и впервые рассмотрел его. Тот сжался в своей корзине, прикрыл глаза. Гусь тоже набрался терпения и терпел изо всех сил. И еще, похоже, мерз. Сева снял пушистый шарф и укутал гуся. Он почему-то вдруг горячо ему посочувствовал за бесприютность, бездомность, неустроенность, на которые сам его и обрек. И не только его. Сева мысленно пообещал позаботиться о нем всерьез. И попросил прощения. «А Ляля-то молодец! Просто умница! — пришла неожиданно ему мысль в голову. — Сумела расстаться по-хорошему!» Искусство расставаний еще драгоценнее, чем искусство встреч. Сева знал это и очень, очень ценил.