Гриня взглянул на меня снизу вверх, как «братан» на «ренегата», чуть сдвинул брови в тщетной попытке осознать случившееся, потёр ушибленный зад, и, наконец, сокрушённо мотнув головой, неожиданно весело и добродушно захохотал сам. Затем поднял стул, поставил его на место, и снова устроился на нём, продолжая прерванную церемонию поглощения алкоголя.
– Слыхал, – продолжил тут же, как ни в чём не бывало, Гриня Шайкин, закадычный и неуёмный мой собутыльник, – американы-то обещали Шварценеггера на Луну запустить, слыхал?!
– Чем им Шварценеггер-то не угодил? – посмеиваясь произошедшему и наливая себе остатки из второй «чекушки» спросил я.
– Да ничем. Он, в газетах пишут, как в герои фильмов завербовался, так сразу на космос и попёр… Мол, хватит на Земле прохлаждаться, мол, пора и Вселенную в оборот брать, во как…
И Гриня, авторитетно причмокнув мясистыми губами, извлёк, как бы из ниоткуда, на свет божий следующую стеклянную пилюлю.
Пятый час не смолкала наша задушевная гульба, «соратников» по коммунальным радостям жизни. Подобно скатерти-самобранке стол, качающийся под нашей с Гриньком тяжестью, разгорячённых солидной долей ядовитого напитка, с течением времени заполнился не только пустой стеклянной тарой… С беспрецедентной бесцеремонностью и полным безразличием к пирующим полчища рыжих усачей-тараканов шныряли в неразберихе колбасных шкурок и скопище хлебных крошек.
– Нет, ты скажи, скажи, мил-брат… – рьяно настаивал громоподобный Шайкин. – Какого-такого рожна они, эн-ти бабы, нас за людей не считают? А… ты скажи, скажи… ты отвечай, мил брат… – При этом он, по-снайперски точно, тыкал старой однозубой вилкой рядом с открытой банкой, где давно уже отсутствовали и шпроты, и масло, и даже любознательные тараканьи «носопырки».
– А чё тут скажешь, Гринь … – с мягкой безучастностью отвечал я. – На то они и лучшая половина, штоб нашей, другой половине, значит, навроде, как в утешение… ик… и радость быть… Потому как скука в жизни перво… ик…, – я деликатно прикрылся ладошкой, – первостепенная без них…
– А ты не увиливай, не увиливай парр-и-нёк… Тож мне фил-л-асофию развёл, бабами жизнь утешивать… Ишь, ч-чё прид-думал, братуха… – Гриня перестал вдруг бомбардировать вилкой злополучную неподдающуюся банку и медленно скосил на меня и без того не шибко сфокусированные карие глаза. – Я б их, ж-ж-жуликов, ни в какую даже разведку не взял, во-о как!..
Я, который к тому времени в отличие от своего сотрапезника далеко ещё не исчерпал все свои «лимиты трезвости», тоскливо вздохнул и посмотрел на стенные, довольно сносные, по сравнению с общей обстановкой, часы.
– Я, Гриня, знаешь, поубрался бы тут уже, приготовился к завтрашнему дню… Работа, знаешь… Нам с тобой завтра рано… знаешь…
– Да ну её! – Неожиданно трезво вымолвил Гриня, встал со своего места, как бы желая продолжить разговор стоя, и не найдя, что добавить в горизонтальном положении, вновь принял достойную сидячую позу.
– Я, вообще-то, во чего заходил, брат… Я, ведь, того… обжениться решил, семью хочу… Как у людей, штоб чин-чинарём, хозяйство штоб того, по правилам… – сделал он, никак не вытекающий из общего смысла беседы, вывод. И ничуть не смущаясь алогичностью своего странного резюме, добавил: – А ты, Вань, шофером штоб на свадьбе, а, Вань?..
– Шафером? – деревянно переспросил я, изрядно изумлённый услышанным, и уже по-другому, с искренним соучастием и дружеской заботой, поспешил заверить: – Я завсегда! Только…
И ещё раз внимательно взглянул на друга, как бы желая удостовериться в реальности сказанного Шайкиным.
– Только… я это… на ум не возьму… кому ты себя сватать будешь?..
– А какая хрен разница – кому! – бодро отрапортовал Шайкин. – Им, бабам, волю давать, – стро-о-го воспрещается! Я тебе, браток, ещё, так скажу: надумаешь обжениться, – пальцы им в пасть не клади! Обженивайся завсегда буквально по собственному зову души… Понял кому!!! – закончил он свою красноречивую тираду эмоциональным выплеском из той самой души, о которой так неуклюже, но трепетно выразился.
В
общем,
Глава 2
Я сел на своей постели, свесив ноги и смутно припоминая сон.
Сон был необыкновенный: необыкновенно яркий и необыкновенно красивый. Во сне цвели роскошные огромные цветы невиданных форм и запахов. Удивительные животные бродили в зарослях этих цветов. А я легко плыл во сне над всем этим великолепием и растворялся в неземном блаженстве нахлынувших на меня чувств.
Тёплая и ласковая волна, словно в детстве, окутывала мой полёт, и ничего более не нужно было мне от всей моей жизни, кроме этого счастливого и потрясающе прекрасного сна.