— А что сказала бы бабушка, если бы в придачу к шубкам Аллана и плакатам Артура она узнала о шампанском Мартина?
Эта фраза встретила весьма неблагосклонный прием.
— Фи! Фи! Фи! — сказала мадемуазель Титина, сдвинув брови под седой прической маркизы. — Как вы можете это говорить, месье Поэт? Вы что же, хотите лишить нас, бедняков, права на жизнь? И потом, неужто бедный славный Мартин не вправе отвлечься от всех домашних огорчений — слыхали, что говорят о планах его брата Аллана? Нет, я не стану рассказывать!
— Уж так и быть, расскажите, — сказал Эбб.
— Говорят, он хочет жениться на своей любовнице! — выделяя эти слова курсивом, прошептала мадемуазель Титина.
— Такая мысль, конечно, приводит в ужас здешних жителей, — согласился Кристиан. — Но ведь, по вашим словам, Аллан скоро станет миллионером, а тогда он может позволить себе любые экстравагантные выходки!
— А кто сказал, что наследником бабушки станет он? — спросила мадемуазель Титина, победоносно тряхнув головой. — Подумайте, месье Поэт, не витайте в облаках, где поют птички! Все состояние семьи в руках старой дамы, и никто не знает, что она написала в своем завещании!
— Вы правы, — задумчиво произнес Кристиан Эбб. — Совершенно правы. Au revoir, до скорой встречи. Приходя к вам, я экономлю на утренней газете. Вы сообщаете куда больше новостей, чем «Эклерёр».
Маркиза ответила признательной улыбкой на комплимент. Эбб пересек улицу, чтобы поближе познакомиться с плакатом, который наклеили Артур Ванлоо и его юный родственник. Прочитав текст, Кристиан задумчиво нахмурился. Это был призыв организовать митинг протеста. Протеста против чего? Против ареста некоторых демагогов из французских колоний, которые хотели освободить колонии «от капиталистического ига» и подарить им «самоуправление»…
Дома Кристиана к завтраку ждала селедка. А кроме того, его ждала Женевьева, которая с хмурым видом на своем самом трескучем гренландском диалекте объявила ему, что fanden hakke henne — провалиться ей на этом месте, — если она еще хоть раз позволит себе пойти на такую сделку со своей совестью.
Глава вторая
Трое мужчин, каждый на своей пороховой бочке
Кристиан Эбб стоял позади письменного стола, скрестив руки на груди. Женевьева только что впустила двух гостей, они, казалось, еще не вполне обрели дар речи после надменного гренландского приветствия, которым она встретила их в прихожей: «С кем имею удовольствие?»
Один из посетителей был очень высокий, широкоплечий мужчина с крупными чертами открытого лица, с веселыми карими глазами и проседью в волосах. Второй — низенький, кругленький, с гладко выбритым лицом и пухлым ротиком Купидона. Не было сомнений, оба производят самое благоприятное впечатление. Кристиану Эббу пришлось сделать над собой усилие, чтобы спросить холодным тоном:
— Господин Трепка, директор банка из Копенгагена?
Мужчина с ротиком Купидона улыбнулся и склонил голову.
— Господин доцент Люченс из Лунда?
Мужчина с карими глазами отвесил учтивый поклон.
— Рад познакомиться с вами — познакомиться лично! До сих пор мы встречались на газетных страницах, и я не стану уверять, что этот пролог доставил мне удовольствие. Когда вчера я получил две телеграммы и под одной из них увидел вашу подпись, господин Люченс…
— Вы сразу подумали о захоронении в Транефосе, — сказал человек с карими глазами.
— Да, — громовым голосом подтвердил Кристиан. — Я подумал о захоронении в Транефосе. Захоронение в Транефосе — быть может, наш самый старинный и горделивый национальный памятник, несравненный знак нашего древнего величия. Он расположен на возвышении, откуда четыре его могучие каменные глыбы обозревают нашу землю и море. Вы, господин Люченс, толкуете эти каменные глыбы исходя из вашей собственной теории о захоронениях эпохи мегалита и утверждаете, будто такие дольмены должны были защитить умерших от злых потусторонних сил…
— Я по-прежнему придерживаюсь этой теории.
— А на вершину горы могилу водружали потому, что высота считалась действенным средством против демонов…
— Это мнение, осмелюсь отметить, завоевывает все больше сторонников.
— Мне все равно! — воскликнул Эбб. — Неужели вы не понимаете, что делаете? Вы стараетесь без всякой пользы для человечества лишить его поэзии, крохи которой еще сохранились. Ибо что значит в наши дни научная теория? Просуществовала ли хоть одна из них дольше двадцати лет? Но говоря это вам, господин Люченс, я в такой же мере, если не в большей, обращаюсь к вашему спутнику, к господину Трепке!