Путники еще во дворце Анджори запаслись веревками и, очевидно, само наличие этих веревок послужило решающим фактором, среди подстегнувших их к действительно неразумным действиям. Основной причиной была, конечно, боязнь опоздать на турнир менестрелей. А так же полная фантастичность всех остальных вариантов, из надуманного этими горячими головами.
Перво-наперво друзья, вдохновленные обилием веревок, примотали их концы к корням моста, там, где они выступали из земли, а вторыми концами обмотали стволы трех довольно крупных деревьев, последних из могикан лесного мира на степной Анджорийской стороне пролива. Затем корни были обрублены. Дважды вязанный веревочками мост взвился вверх. Какое-то время он лихорадочно потрепыхался, но, все-таки, натянулся и замер под счастливые вопли компании.
От деревьев до центра пролива вздымался туго облепивший тело Аль-Таридо пандус, в другую сторону — опускался. Друпикус нервно пофыркивал и медлил. На его физиономии можно было прочесть: «Не совершу ли я благодеяния, не допустив осуществления этой авантюры». Однако же сказать о том он возможности не имел, а значит не имел и возможности заявить потом: «я вас предупреждал». Всякие храпы и попытки попятиться назад наверняка восприняты были бы просто как проявление постыдного малодушия, а хуже того, страха. Поэтому он лишь одарил долгим изучающим взглядом лицо тут же смутившегося хозяина и отправился исполнять свой лошадиный долг, то есть подчиняться седоку. Он разогнался и…
— … Расписаться, говорю, где? — сквозь помехи и шум в ушах услышала Битька. — Ну и нововведения — никакой экономии! Хотя, опять же, надежность доставки!.. Ну ладно, давай квитанцию и отдавай посылку! — Битька затрясла звенящей головой и снова обессилено уронила ее. Что-то, стоящее на груди, загораживало обзор. Наконец девочка поняла, что это деревянный ящик, который она, к тому же, сама изо всех сил прижимает к груди. Тут она вспомнила, как мост лопнул вдруг, и копыта Друпикуса потеряли опору; вспомнила жуткий удар и понесшиеся мимо нее берега, когда ее по инерции несло еще по поверхности, помнила чьи-то железные пальцы, вцепившиеся в ее плечо: очевидно, этот человек и пихнул ей в судорожно хватающиеся за воздух пальцы эту не понятную тогда деревянную штуковину с прозрачными воздушными пузырями по бокам, а сам… А сам? Битька зарыдала, не додумав еще до конца свою невеселую мысль.
— …Эге? Это что? Еще и озвученное извещение о чьих-то похоронах? Или в посылке было что-то хрупкое, а ты, такой-сякой постмэн не довез в сохранности?
Сквозь слезы, застилающие глаза, Битька разглядела невысокого такого, коренастого мужичка при бороде, с носом-картошкой и глазками-изюминами. Рожа у мужичка была красная и прелукавая, однако, изюмины в глубине хранили серьезность:
— А может, ты просто какой воришка, которого Бог покарал? Когда ты из Аль-Тарида пытался изловить мою посылочку, он тебя ветром сюда и сдул и прямо в мои почтовые сети зафугасил?
Битька, продолжая реветь, не снизошла даже до того, чтобы отмахнуться от надоедливого дядьки с его «посылкой», она перевернулась сначала на живот (взгляду ее представился чисто выметенный глиняный пол), потом встала на четвереньки, и, не сумев достигнуть большего, на четвереньках и отправилась к выходу, горестно завывая и заливаясь горючими слезами.
Дядька же, проследив ее движение без тени улыбки, двинулся за нею, прихватив со стены багор:
— Судя по всему: либо посылок было больше, либо ты, паря, был не один, а со сватом, братом или с милой.
Битька в подтверждение взвыла громче и отчаянней. А может, взвыла она и от неожиданности: дом, который она пыталась покинуть оказался пещерой в высокой скале над Аль-Таридо. Поток здесь непонятным образом делал поворот, и прямо под дверями обитаемой пещеры образовывал что-то вроде заводи, по бокам которой крутились пары три колес наподобие мельничных, а внутри свивались в колечки несколько разнокалиберных смерчиков. По периметру «заводи»расставлены были сети, и чего только в них не застряло: и крупного и мелочи. Дядька отодвинул замершую у края и решающую с какой целью броситься вниз: то ли, чтобы больше не жить, то ли чтобы отыскать на дне тела друзей с еще теплящейся в них жизнью, Битьку. И вперил в глубину наметанный глаз…
…— Держи меня, соломинка! Держи!
Когда вокруг шторма двенадцать баллов!
Держи меня, соломинка! Держи!
Когда друзей по жизни разбросало!!! — хрипло и безутешно вопил кто-то над головой Рэна, он захотел было застонать и протереть глаза, забитые песком так, что звенели от невыносимой боли, но, заметив шевеление, голос взвыл:
— Держи!!!
И Рэн инстинктивно сжал готовые разжаться руки. Тут он понял, что даже в бессознательном состоянии держал в руках нечто живое, мягкое и довольно увесистое, еще он понял, что висит, зацепившись за что-то ремнем гитары и похолодел, вспомнив, что ремень крепится на маленьких таких несерьезных с виду гвоздиках с большими, скорее чисто декоративными шляпками.
— Песен еще не дописанных сколько?
Скажи, кукушка! Пропой!…— с бабьими подвываниями затянул все тот же голос.
— Шез? — наугад спросил Рэн.
— Ой, лучше тебе вообще ничего не говорить, а то ты висишь на самых настоящих соплях. И боюсь, что они и твоего участившегося дыхания не выдержат… В городе мне жить или на выселках?
Камнем лежать или гореть звездой?
Звездо-оё-ё-ой!..
Рэн тихонько промычал от боли и безвыходности положения, а тут еще нечто, что он прижимал к себе, заворочалось в его руках, потом затихло, очевидно сориентировавшись в ситуации. А затем теплый влажный язычок шершаво заелозил по лицу юноши, и Рэн понял, что на руках у него единорожка. По крайней мере, за двоих из их компании можно не волноваться, если, конечно, забыть о том, что все они висят на соплях и вполне возможно, над тем же Аль-Таридо. По крайней мере где-то рядом он шумит. Когда единорожке удалось-таки очистить глаза, нос и уши Рэна от песка, тот смог воочию убедиться в правильности своих худших предположений. Правда, был и положительный момент: в наличии было не двое, а трое — вцепившись одной рукой в загривок единорога, а второй за воротник кожаной куртки Рэна, висел окаменевший тролль.
Вся эта гроздь держалась, как и положено, на довольно хилой ветке над пропастью. Ветка принадлежала какому-то совершенно жалкому кустику, очевидно, исключительно ради такого случая выросшему на отвесной скале. Что-то такое скала эта напомнила Рэну. Да тут и думать нечего: ту скалу, с которой и начались все эти приключения. Неужели так они и закончатся? Вот если бы руки у него не были заняты…
Проследив задумчивый взгляд Рэна, единорожка внес свое замечание:
— По-моему тролль меня очень крепко держит, извините… Мне кажется, даже если вы меня отпустите — я не упаду…
Одной рукой Рэн зашарил по стене, другой помог единорожке перебраться к нему за спину на гитару, вот когда жалко стало, что у единорога копытца, а не какие-нибудь лапки с коготками. Слава богу, булавка из окаменевшего от ужаса тролля действительно держала прочно. Шез все это время суеверно вопил про соломинку, плюясь на попсу, но обещая не забыть о помощи Пугачевой в этой фатовой ситуации. Но соломинка, конечно, соломинкой и была, вскоре она переломилась — кончились ее сверхсоломинковые силы. В качестве реквиема Шез пропел ее уносящимся вниз остаткам из Тухманова: «Подумал я вслед: „Травиночка, ветер над бездной ревет. Сахарная тростиночка, кто тебя в пропасть столкнет. Чей серп на тебя нацелится? Срежет росток? На какой плантации мельница сотрет тебя в порошок…“. По счастью, это было уже тогда, когда вцепившись в выступы и трещины Рэн полз по скале наверх, и Шез вернулся к своим обязанностям группы поддержки: „Так оставьте ненужные споры, я себе уже все доказал. Лучше гор могут быть только горы. На которых еще не бывал…“