У станционного дворца, больше похожего на каменный комод или казарму, но заведения чрезвычайно чистого и уютного внутри, господа офицеры, выстроившись и образовав каре вокруг поручика, единственного оставшегося верхом, были встречены полковым маршем. Ротмистр Цейдлер, по новой традиции, вошел первым в станционное здание, осмотрел убранство стола и отрапортовал низшему по чину, но в этот час разве что не генералу Лорис-Меликову, что зал для приема готов.
Стол блистал стеклянными столбцами винных бутылок, возвышавшимися над блюдами с различными салатами, семгой, осетриной, бужениной и ветчиною. Тут и грибки – соленые грузди, маринованные боровички и маслята, махонькие пупырчатые огурчики в крепком рассоле. И душа сама жаждет холодной-холодной, чтоб в зубах застыло, водочки со льдинкой, и чтоб романс под гитару, и слезу утереть белым шелковым рукавом. И все это вам будет сейчас, господа офицеры! Вот только свет зажжем. Во все подсвечники и все оставшиеся с былых кутежей пустые бутылки были вставлены свечи, расставлены на столе и подоконниках – зал засиял, а добрейший хозяин Карл Иванович широким жестом пригласил господ офицеров к столу.
После первого тоста с напутствиями не посрамить чести гродненских гусар и показать презренному Шамилю, каково иметь дело с русской гвардией, всякие церемонии закончились. Гордость Карла Ивановича – запеченную индейку – почти и не заметили, хотя приветствовали весьма шумно, в такой уж градус вошли. Лорис-Меликову было как-то отчаянно весело сегодня. Он смотрел слегка осоловевшими глазами на товарищей гусар, прощался с ними… Прощался так, как прощаются в молодости, – вроде бы понятно, что разлука, хотя он уходит всего лишь в отпуск и годичную командировку, будет надолго, но упрямая душа по-настоящему этого не чувствует. Не завтра, так через полтора года обнимет он и Цейдлера, и Лобанова-Ростовского, и Арнольди – и всех-всех-всех, с кем он сдружился за четыре года полковой службы. А ведь почти со всеми товарищами своими он сидит за столом последний раз в своей жизни. Он уже никогда не увидит ни Голубцова, ни Леонова, с которыми начинал службу, ни Цейдлера, ни князеньку Лобанова-Ростовского, ни даже Цуката – корнета Костю Савельева, которого он в силу школьного братства опекал в полку. Гордого и спесивого красавца с легкой проседью по вискам Казимира Гедройц-Юрагу он, впрочем, увидит. Жалкий, слезящийся старик с предсмертной желтой маскою, каковою покажется его лицо, явится с бестолковой жалобой на обидчиков купцов, и министру внутренних дел придется из чувства былого гродненского братства вникать в какие-то бытовые пустяки, вступать в хлопоты, уже ненужные, – в разгар их придется хлопотать о другом, о достойных похоронах когда-то блестящего гвардейца.
Но в двадцать два года понятие никогда подменено живым и стойким чувством всегда. Из зимы 1847 года не видно глубокой осени 1880-го. Поручик Лорис-Меликов весь в сейчас, в веселом сегодня. А сегодня гусары веселятся от всей души. Водка, вино пьются с легкостью, чуть голова вскруживается от восторга и любви решительно ко всем, даже к тем, кто был с ним холоден и нелюбезен. Лорис вроде дольше всех удерживался на ногах, но очнулся в кибитке уже наутро верстах в двадцати от Спасской Полисти.
Ямские лошади везли его в новую жизнь.
Адъютант его светлости
Гвардии поручик Михаил Лорис-Меликов поступил в распоряжение канцелярии Главноначальствующего Кавказской армией и наместника его императорского величества на Кавказе фельдмаршала светлейшего князя Михаила Семеновича Воронцова. Где-то там, в дебрях Чечни и Дагестана, шли сражения с мюридами Шамиля, и поручик ждал, что его, несомненно, отправят туда. И уже готовился приказ о его направлении в действующий отряд, осталось только представиться самому главнокомандующему – обряд, обязательный для всех гвардейских офицеров, командированных на годовую службу в Кавказской армии.
Впервые попав во дворец наместника, Михаил, еще пока переступал порог, был спокоен и уверен в себе, но уже у высоких дверей кабинета невольная тревога и волнение овладели им, он подобрался, как на параде пред светлыми очами его величества, стал нервен и, как всегда в такие моменты, обостренно-чуток. Дежурный адъютант Воронцова князь Александр Дондуков-Корсаков был весел и насмешлив, на словах успокаивал, но как-то так успокаивал, что еще более усиливалась тревога.