И здесь, в Тифлисе, новые друзья долго тешили друг друга анекдотами о тупом августейшем самодуре, который, доведя гвардейский корпус до абсолютной непригодности к военным действиям, считал его образцовым. Дондуков-Корсаков, уже немало побывавший в делах и раненный в знаменитом Даргинском сражении, без шуток советовал Михаилу как можно скорее забыть все, чему учили в гвардии.
Довольно долго князь Воронцов держал офицера по особым поручениям Лорис-Меликова на известной дистанции, не очень подпуская к собственной персоне. Поручик получал задания через адъютантов и того же Щербинина. Но пристальный, испытующий взгляд наместника чуткий и нервный Лорис-Меликов ощущал весьма явственно. Так что кавказская вольность не так уж была и вольна, тревога и некоторая настороженность довольно долго не оставляли его.
Князь был чрезвычайно мил и любезен в общении, он очаровывал каждого, переступившего порог его кабинета. Но люди, близкие к наместнику, хорошо знали цену этой любезности. Сидит в приемной чиновник, вызванный к высокому начальству по чьей-то жалобе, дрожит от страха, но вот он входит к Михаилу Семеновичу, встречает весьма добродушную улыбку, подробные расспросы о семье, разговор незаметно перетекает в деловой, князь становится еще внимательнее, еще любезнее, и посетитель уходит, растроганный до слез и уверенный в том, что сумел-таки охмурить самого наместника, как прежде охмурял его предшественников.
А Михаил Семенович, выпроводив гостя, резюмирует:
– Прохвост! Немедленно под суд.
Совершенно неожиданно в новой службе гораздо больше, чем науки из гвардейской Школы, понадобились полузабытые знания из Лазаревского института восточных языков, хотя их пришлось, конечно, пополнять и стряхнуть пыль с учебников турецкого, арабского и фарси. К нему поступали жалобы, прошения, фантастические проекты обустройства гражданской жизни местного населения и от христианских, и от мусульманских князей Кавказского края. Поручик, сам того пока не замечая, становился больше политиком, чем военным. Во дворце наместника главной заботой была не война с непокоренными горцами, а налаживание мирной жизни. Дело среди пестрых, вечно друг с другом то враждующих, то замиряющихся царьков, беков, ханов, беев, властвующих кто целым племенем, а кто одним аулом, немыслимо трудное и требующее немалой изощренности в интригах.
Князь Воронцов обладал недюжинной интуицией в этих вопросах. Он тонко чувствовал, кто из местных феодалов и в каких пределах обладает влиянием на своих и даже чужих подданных, кого следует принять, а кого удостоить вежливым ответом. Постепенно и Лорис-Меликов стал разбираться в хитросплетениях разнородных интересов полудиких племенных вождей.
Вечерами после трудов праведных они с Александром – предводителем тифлисских лоботрясов – весело и беззаботно проводили время в кутежах на Эриванской площади – то в духане или кофейне, а то просто распивая кахетинское, купленное в ближайшей лавке, на бревнах, сложенных на той же площади. Тифлис при Воронцове быстрыми темпами отстраивался и расставался с милыми чертами азиатского города. И центральная площадь города на многие годы превратилась в склад разнородных строительных материалов. Она и сама обустраивалась – наместник повелел выстроить на Эриванской площади театр. Контур здания уже обозначился, вот-вот падут леса, и шедевр архитектуры предстанет во всем своем блеске.
Дома Михаилу крепко доставалось от Юрия Ахвердова – двоюродного брата, окончившего медицинский факультет в Московском университете и теперь успешно практикующего.
– Мико, – выговаривал Юрий, – меня беспокоит твое будущее. Ты такой умница, такой толковый человек, но ведь ты совершенный невежда.
– Мне моих знаний вполне хватает.
– Знаний, Мико, никому и ни в чем не хватает. Я университет кончил и наш Лазаревский институт, а все равно стараюсь читать как можно больше и с каждой новой книгой убеждаюсь, какой я был темный человек.
Слушать эти нотации было утомительно, люди почему-то считают, что только их образ жизни достоин подражания, а Мико сам взрослый человек и человек свободный, так что он волен жить как ему самому заблагорассудится. Он и впрямь после гвардейской упряжи ощущал свободу, как когда-то его упрямый конь Стервец, когда после мучительной выездки его выпускали пощипать травку. Этого статский доктор понять не мог. Юрий не знал повседневной муштры, гауптвахты, не видывал свирепой физиономии командира корпуса гвардейцев и гренадеров великого князя Михаила Павловича, так что волю понимал по-своему, то есть, на взгляд гвардейского поручика, не понимал никак. И долго еще его упреки, влетая в правое ухо, вылетали из левого.