Мужчина откинулся на спинку стула.
— Потому я и говорю об этом спокойно, Эш. Это был его выбор. Озвучь он мне, что играет, дело автоматически стало бы моим, и он лишился бы этой чертовой рулетки насильно, чего бы мне этого ни стоило, иначе я бы себе не простил. Потому что я не могу иначе, и любому, соглашающемуся на отношения со мной, с этим приходится сосуществовать. Так или иначе.
Вик покачал головой и развел руками.
— Потому ты сейчас либо отказываешься, и мы расходимся, либо соглашаешься и убеждаешь меня, что соглашаешься без корыстных побуждений. И тогда, пока ты сам не проколешься, не попадешься, не расскажешь… ты можешь упарываться хоть до ебеней и любой дурью. Я буду мирно смотреть телевизор, уверенный, что ты кушаешь тортики на дне рождения несуществующей сестры. Уверенный, доверяющий тебе и спокойный.
И никто. Никому. Не треплет. Нервы. Либо ты открыто заявляешь мне, что отправляешься упарываться с какими-то мудаками, как ты заявил мне позавчера о клубе. И тогда ты либо одновременно заявляешь мне о разрыве отношений, либо уходишь в нокаут и потом несколько дней сидишь привязанным к батарее, пока не откажешься от этой идеи, и затем еще полгода страдаешь от моей параноидальной деспотии.
Мужчина выдохнул и пожал плечами, снова опираясь локтями на стол.
— Честно говоря, мне странно, что ты до сих пор не понял некоторых закономерностей общения со мной. Я не хочу трепать себе нервы. По крайней мере, трепать их напрасно. Ты либо откровенен со мной, либо заставляешь меня так думать.
Эштон молчал. Достаточно долго, чтобы молчание стало неловким. Но не для Эша. Он обдумывал все сказанное, пытаясь прийти к какому-то определенному мнению. Но пока выходило плохо.
— Ты просто боишься, что когда-нибудь кто-то переборщит. Сейчас — что переборщу я, — парень сделал несколько глотков из своего стакана, потом вновь потянулся за сигаретами. Час от часу не легче. Не на работе мозг выебут, так любовничек постарается. — Я умею себя контролировать. И у меня нет зависимости. Я не сдохну в туалете какого-нибудь клуба от передоза, потому что я знаю меру и чудесным образом, — да, даже я не понимаю этого, — мне удалось не подсесть крепко. Я прекрасно осознаю, сколько можно и нужно, и границы дозволенного. Ты хочешь, чтобы я был откровенен с тобой — я откровенен. Я говорю тебе, куда направляюсь и что буду там делать, а ты опять недоволен. Почему? А, главное, зачем? Ты хочешь оставаться в блаженном неведении о том, что я делаю в твое отсутствие? — на лице Эштона появилось искреннее недоумение. — Но тогда зачем ты требовал от меня еще пару дней назад совершенно другого? Я не понимаю, — сигарета дотлела, и парень ее размашисто затушил в пепельнице, придавив подушечкой пальца.
Кажется, даже не обжегся. То ли был слишком зол и не заметил.
Он в самом деле злился. Нет, ну серьезно, какого хера ему говорят сначала одно, потом другое? Завтра будет третье, и он снова останется крайним? Нахер тогда такие отношения, где он понятия не имеет, что и как делать.
— С наркотиками у меня отдельные счеты, — чуть поморщился Виктор, но вернулся к начальной теме. — Я хочу, чтобы ты понял одно: мне нужна откровенность, но если ты на нее согласен, то будь готов к не менее откровенной реакции на это.
Вик развел руками и сделал это как-то резко.
— Я не понимаю, на что ты рассчитываешь, когда открыто заявляешь, что куда-то там свалишь неизвестно с кем. Ты ведь осознаешь, что я не пойду на это и не отпущу тебя никуда, потому что уже не в первый раз ты с этим сталкиваешься. Но следом ты возмущаешься, что я не отпустил, причем возмущаешься бурно, словно в первый раз, и искренне, серьезно мне потом за это мстишь, все только усугубляя.
Виктор добрался до своей пачки сигарет и закурил. Голос зазвучал тверже. Из памяти не выходил выключенный телефон и все за ним последовавшее.
— Ты не сможешь усидеть на двух стульях, я говорил. Ты либо адекватно реагируешь на запрет, либо реагируешь неадекватно, но это будет нормой, либо молчи и обманывай, раз на то пошло, — на последнем варианте злость в голосе стала заметна, и Виктор затянулся, используя паузу для успокоения. — Если ты думаешь, что однажды я привыкну и смирюсь — ты ошибаешься. А то, что я не уверен в твоем знании меры относительно чего-либо… У меня есть на то полное право, мне кажется.
Эштон смотрел на него, не сводя глаз. Что ж, при этом разговоре вроде бы многое вставало на свои места, но он все больше запутывался.
— Ты не понимаешь, — сказал он, допивая одним махом виски, фыркая и вздыхая одновременно. — Я не хочу молчать и обманывать. Я хочу себя вести так, как веду. Быть самим собой. Если я буду со всем соглашаться, то это буду уже не я. Ты хочешь быть со мной или просто с тем, кто соглашается и слушается тебя?
Парень потер переносицу, потом встал и подошел к окну. Распахнув его, он впустил в помещение свежий воздух. Не из-за нехватки кислорода, а потому что надо было как-то отвлечься.
— Я не знаю, — Виктор произнес это спустя достаточно долгое молчание, наполненное попытками сделать выбор. Бутылка звякнула, когда Хил зацепил горлышком край бокала, наливая себе алкоголь.
— Но любая твоя подобная честность неизменно даже не в тупик заводит, ибо слова назад не возьмешь, а сбрасывает, извини, в бетонный высокий колодец. Ты из него выбираться не хочешь, потому что “ведешь себя так, как ведешь”, — в нервный голос закрались нотки саркастичной пародии, — а я НЕ ЗНАЮ, как из него выбраться, понимаешь ты это?! — Виктор уронил на стол кулак и спешно глотнул виски. — Представь ебаную гипотетическую ситуацию. “Хей, Вик, пойду упорюсь с друзьями!” — Хил расходился все сильнее, — диспозиция: ты — перед выходом, я — между тобой и дверью. Что дальше, Эш? Что дальше, если я никогда не поверю, что в наркотиках можно знать меру, и с собой меня позвать из-за этого тоже не выйдет? Вот что ты делать будешь?
Виктор как-то очень экспрессивно развел руками, едва не свернув со стола оба стакана вместе с бутылкой и пепельницей. Подобное действительно было тупиком. Точнее, варианты были уже озвучены. Мгновенный разрыв, отказ от идеи или насильственный запрет, приводящий с равной вероятностью к любому из первых двух озвученных вариантов. Только Эштон, по его словам, говорит о своих намерениях совсем не для того, чтобы от них отказаться. Сразу ли, после побоев ли — не важно.
Помолчав и затянувшись, Виктор добавил:
— Перефразируя: ты со мной хочешь быть или с тем, кому похуй на тебя и такие вещи? Я не могу нормально существовать, если мне звонят и сообщают, что отправляются понятно куда и понятно, зачем, но не хотят ничего слушать и просто поставили перед фактом. Я уже говорил, что такое бессилие — больно, и нахуй мне сдалась такая честность, больше похожая на издевательство. Неужели не догадывался об этом?
Эш не догадывался. Как вообще можно догадаться о чем-то из коротких приказных фраз, совершенно необоснованных к тому же. По мнению Эштона, конечно же.
Парень запустил в волосы пятерню, взлохмачивая их и тяжело выдыхая. Во что он ввязался в погоне за острыми ощущениями? Скучно было, решил попробовать. Теперь не слезть, как бы херово не было.
Вот где настоящий наркотик.
Отношения.
Если это можно так назвать.
Потому что отношения в понимании Эша это нечто другое. Доверие, желание прислушиваться друг к другу. А у них что? Каждый говорит - много, но никто не желает слышать, несмотря на то, что слушает. Стоит ли вообще тратить время и силы на разговоры, если каждый из них все равно останется при своем мнении? Эштон не понимал, почему и зачем о нем волноваться. О нем никогда никто не волновался, он к этому просто не привык и воспринимал сейчас как дикость.
— Я с тобой хочу быть, — он резко обернулся. Глаза блестели то ли от раздражения, то ли от злости. Но он злился не на Виктора и даже не на себя, а на то, что нихера не понимает, что творится и как на все это реагировать. Смириться, попробовать отдаться в руки Виктору и посмотреть, что будет — всегда ведь можно остановиться, — или уйти?
— Но…
А что “но”? Эштон и сам не знал. “Но чтобы тебе было похуй на то, где я и с кем я? А я приходил к тебе, трахался и довольный ложился спать”? Так что ли? Это было не так. Что-то близкое к этому, но не так. Озвучить же подобное он вообще бы не решился.