Анна и Энрико поспешили прочь из морга, пристыженные, отчаявшиеся, — больше того, их отчаяние стало еще острее, ведь они почувствовали себя как бы двойниками этих усталых и теперь уже обреченных живых теней.
А денежные трудности фатально росли, и Энрико приходилось непрерывно изворачиваться.
Он был богатым землевладельцем, способным выдержать и сильные потрясения, но все же не в таких размерах и не с такой частотой. Миллионы ведь не растут как грибы. Одним словом, капиталы его имели свой предел, а вот требования похитителей были беспредельны. Его хорошо налаженное хозяйство, зависевшее от регулярного поступления кредитов, под непрерывными ударами стало разваливаться как карточный домик.
Банкиры только пожимали плечами, выдавая Энрико все новые кредиты — длинные, испещренные цифрами листы, чем-то напоминавшие свитки в руках средневековых глашатаев.
Сам он какое-то время надеялся, что сумеет заткнуть брешь с помощью ипотечных кредитов, но в конце концов пришлось сложить оружие и начать распродажу, чтобы избежать полного краха. Нужны были деньги, горы наличных денег, и требовал их — страшная, изощренная жестокость — голос Джулио.
Когда разнесся слух, что синьор Энрико Тарси продает, точнее, распродает свои владения, многие поначалу растерялись, но вскоре расчет, хитрость и жадность одержали верх.
И спустя месяц селение да и ближний городок стали свидетелями определенных событий — и столкновений и действий, — законных или незаконных, но вызванных прежде всего корыстью, причем под знамена этой армии захватчиков становились все новые и новые «бойцы».
Некоторые, правда, сочувствовали Тарси, были и такие, кто великодушно, с трогательной непрактичностью предлагал свою помощь. Так, группа крестьян отдала Энрико свои сбережения, а другая группа согласилась некоторое время работать бесплатно.
Но многих, очень многих ужалила пчела жадности: перед ними маячила перспектива легкого и беспроигрышного дохода, и главное, считали они, не упустить своей доли в бесчестном, зато прибыльном разделе земли.
Теперь уже не только всякие невежи, но и люди вполне благовоспитанные — друзья и даже родственники — мерили шагами поля, без всякого стеснения фотографировали их, а порой и сам господский дом, наводили справки у крестьян и батраков и делали аккуратные пометки в блокнотах.
Кое-кто даже привел землемера: тот повбивал в разных местах белые и красные колышки и принялся изучать кадастровые карты.
Поместье, разбитое на участки, мало-помалу превратилось в громадную строительную площадку.
Энрико все это видел и не мог, а может, не хотел ничего предпринять, им овладела мания саморазрушения. Под каким-то благовидным предлогом к нему заглянула кузина Авана и между пространными выражениями сочувствия и слезливыми объятиями умудрилась-таки ввернуть:
— Вот что, Энрико, ты не думай, я это так, на всякий случай, не дай бог, конечно, но все же, если тебе придется… продать Сегантини и ДалльʼОка Бьянку, которые висят в гостиной… то учти, эти картины меня интересуют. Ради всего святого, пойми меня правильно, это только предположение, и в общем-то довольно нелепое… Но ты тем не менее поимей в виду… Все-таки в семье останутся, правда ведь?
Распродажа неизбежно повлекла за собой увольнения.
Земля есть земля — тот, кто ее покупал, обычно оставлял за собой и крестьян с семьями. А вот многие рабочие, батраки, доярки оказались не у дел — скот-то пришлось продавать на мясо. Хозяйство Тарси представляло собой мощный индустриальный комплекс, и в провинции не нашлось человека, который рискнул бы купить его целиком. Дробление же привело к тому, что такие предприятия, как сыроварня, пасеки, шелкопрядильные и консервные фабрики, вскоре прекратили свое существование.
Энрико собственноручно написал каждому из увольняемых теплое, полное грусти письмо, приложив чек на сумму последнего месячного жалованья и плюс различные надбавки и выходное пособие. Рассчитал не просто по закону, а проявив изрядную щедрость.
В большинстве своем рабочие были искренне преданы Энрико и понимали его положение. Поэтому непростые проблемы, связанные с увольнением, разрешились бы тихо и мирно, если б не одно обстоятельство.
В один прекрасный день из города явился некий нахальный юнец, из кожи вон лезший, чтобы выслужиться перед провинциальным начальством. Он подыскал с десяток местных бездельников — такие всегда находятся — и быстренько снюхался с ними. Энрико принял эту нежданную делегацию в гостиной — подальше от кабинета.
— Слушаю вас. Что вам угодно? — спокойно спросил он.
Юнец вместо ответа окинул хитрым, оценивающим взглядом мебель, картины и многозначительно подмигнул приятелям.
— Какие у вас красивые вещи, синьор Тарси. Нам, в наших лачугах, такие и не снились.
— Не бойся, пройдет лет десять, и у тебя все будет.
Тот подскочил словно ужаленный.
— Прошу обращаться ко мне на «вы». Я вам не лакей!
Он повернулся к своей группе, явно ожидая одобрительных смешков, но так и не дождался.
Энрико стерпел и это.
— Хорошо, так что вам нужно? Чего вы все добиваетесь?
— Вы не имеете права никого увольнять. Никого, ясно вам? Это нарушение трудового законодательства.
— Трудового законодательства?.. — все тем же ровным голосом, даже несколько задумчиво переспросил Энрико. — Неправда, я закон знаю и соблюдаю. Но может ли быть закон сильнее отцовского долга? А если у отца нет больше денег, он их что, из пальца высосет?
— Да хоть из пальца.
Тут уж Энрико не выдержал:
— Послушайте, молодой человек, вы, вообще, понимаете, что происходит?
— Лучше вас.
— Одно из двух: либо вы в курсе дела и, значит, поступаете бесчестно, либо просто ничего не понимаете.
— Полегче на поворотах, синьор Тарси!
Энрико опротивел этот разговор, и он устало сказал:
— Послушайте, мне время дорого, да и к чему спорить? Вон, взгляните в окно, у всех у вас машины, на что же вы жалуетесь?
— Это к делу не относится.
— Еще как относится! — Энрико невесело улыбнулся. — Скоро приду у вас работу искать, а вы мне откажете… Короче говоря, я свой долг выполнил. Что вам еще надо?
Юнец запальчиво выкрикнул:
— Никаких увольнений!
— Согласен, но при одном условии — платить им будете вы.
— Заявляю при свидетелях, — завопил воинственный глава делегации, — это гнусная провокация! И вам она даром не пройдет, синьор Тарси.
Тогда, стукнув кулаком по столу, Энрико гаркнул еще громче:
— Довольно! Вон из моего дома!
В ответ наглый юнец вскинул тросточку и ударил ею по висевшей на стене цветной гравюре, разбив стекло.
Энрико схватил старинный пистолет, служивший пресс-папье, и прицелился в нахала и его приятелей. Те сломя голову бросились вниз по лестнице.
Потом Энрико пожалел о своем поступке. Чем виноваты эти простаки? Скорее уж, здесь вина их вожаков, специально подливающих масла в огонь.
Несколько дней спустя он получил повестку в суд: угроза применения оружия. Зато у самых ворот он нашел несколько корзиночек со свежим творогом, фруктами, колбасой. А еще завернутый в газету букет полевых цветов.
Одно из подношений — красивый медный котелок, доверху наполненный конфетами и изюмом, — было от цыган.
Как всегда, цыгане в том году расположились табором на большом гумне, которое с незапамятных времен предоставили в их полное распоряжение. И ни разу между цыганами и местными жителями не возникло никаких стычек.
Это был небольшой мирный табор, кочевавший в основном по Италии в старых и скрипучих кибитках, которые, однако, всем местным ребятишкам представлялись сказочными каретами. А когда цыгане разбивали шатер с живописными заплатами, устраивали балаган с каруселями, музыкой, тиром, лотереей, когда огнем горели в танце широкие цветастые юбки и пахло жженым сахаром, конской и обезьяньей мочой, тогда уж веселью не было конца. И пусть не все их акробаты, клоуны, певцы и музыканты были первоклассными, крестьяне все равно веселились от души. С годами этот кочевой народ совсем утратил традиционно цыганский характер и превратился в благодушную группу ремесленников, жонглеров и уличных певцов на манер неаполитанских.