— Обходятся со мной хорошо, — то и дело повторял Джулио. — Они меня почти своим считают.
— Тогда почему же?..
— Говорят — дело есть дело.
— А ты скажи им — пусть сходят в земельное управление, поинтересуются. Когда человек за полцены продает сотни гектаров, стада коров, всех свиней, что с него еще взять, что он может? Разве червей из земли выковыривать? Скажи им…
— Бесполезно, папа, они говорят: из таких лимонов, как вы, еще есть что выжать.
Энрико скрежетал зубами, и тут Анна ласково отбирала у него трубку.
— Джулио, дорогой, ты ничего от нас не скрываешь? Тебе и вправду хорошо? Чем тебя кормят, что ты делаешь целый день?
Эти вопросы мать задавала ему без конца, и Джулио они начинали раздражать.
— Ем и пью, мамочка, не буду же я тебе пересказывать меню на каждый день! Мне даже мороженое дают. Говорят, что я золотой телец, а на рождество устроили елку. Не такую, конечно, как у вас, но игрушек было много.
Анна вздохнула. В голосе Джулио уже не звучали страх и отчаяние первых дней, а почему, она не понимала. Ей бы порадоваться, ведь это могло означать, что сын уже не мучается, что страх его поугас. А между тем спокойный, даже уверенный голос угнетал ее, пронзал и без того израненную материнскую душу новой мучительной болью.
— А у нас еще ни разу не было такого грустного рождества, — сказала она. — Ты вспоминал о нас?
— Конечно, вспоминал!.. И Билла тоже, он по-прежнему охотится на кротов в огороде?.. А еще меня заставляют делать гимнастику и дают стрелять из духового ружья. Вот ты не хотела мне купить, а я, знаешь, очень даже метко стреляю. Их я в лицо ни разу не видал. Они носят на голове черные капюшоны, как на тех открытках, которые вы мне прислали из Севильи, когда ездили в круиз на пасху, а меня не взяли, сказали, что я еще маленький… И потом я читаю, мне много всяких книг дают, но не «Микки Мауса», как дома. Я прочитал «Записки каторжанина» и «Крестного отца» — вот это книга! Его бы можно было назвать и просто «Отец», ведь он тоже отец, правда?
— Нет, он не настоящий отец, — с дрожью в голосе отвечала Анна, — плохой отец.
— Откуда ты знаешь?
Джулио перескакивал с одного на другое, как всегда, несобранный, рассеянный, он слышал только себя.
— Теперь со мной здесь женщина, к счастью, она без капюшона.
— Женщина? Служанка?
— Что ты, какая служанка, она тут главнее всех. Но она молодая и добрая.
У Анны сердце захолонуло: сразу вспомнился удушливый, терпкий запах в коридорчике, когда той ночью она вытащила Джулио из постели служанки Аугусты.
— Совсем молодая?
— Как ты, мама, может, чуть помоложе.
Анна испытала новую муку — острую материнскую ревность.
— Наверно, она… плохая женщина…
А он в ответ сухо:
— Нет, мама, она хорошая… и красивая.
И красивая. Красивее матери?
Господи, как проникнуть в это волчье логово, как спасти сына от медленного, но неумолимого растления. Они сжигают детскую нежность его тела, юную чистоту души. У Анны было такое чувство, будто ее подвергают чудовищной пытке огнем, будто жгут на костре вместе с мальчиком. Там, на алтаре Святости, где прежде среди множества свечей горели ярким, чистым пламенем и их свечи, теперь чадят два одиноких огарочка.
Нет, нет, лучше вернуться назад, лучше бы ей вообще не иметь сына. Она с нежностью вспоминала родной город, длинную аллею, ведущую от железнодорожной станции к центру, прогулки к фонтану возле старого замка; столько дорог было впереди, полная свобода выбора: можно было, например, не выходить замуж, уйти в монахини.
Уйти в монахини. Прежде ей это и в голову не приходило. А теперь она подумала, какое утешение, должно быть, приносят терпкий запах ладана, отблески солнца на церковной позолоте, ничем не омраченное одиночество, с думой лишь о нем, о Всевышнем.
Однажды ночью она глядела в полутьме на спящего Энрико, и ее змеиным клубком опутали ядовитые мысли. Она вдруг представила Энрико мертвым, да, мертвым, неподвижным, бездыханным: заострившийся нос, скрещенные на груди руки. Одетый в черное, без ботинок. И она сидит рядом, возле телефона.
Тогда она, может, и вправду могла бы уйти в монастырь.
Визит приходского священника дона Эусебио как-то даже укрепил Анну в этих ее мыслях.
Войдя в дом, он сел с сокрушенным видом и прижал руки к груди. Потом поднялся, ласково провел рукой по опущенным головам Энрико и Анны.
— Смиритесь, дети мои.
— Нет, мы не смиримся! — воскликнул Энрико.
— Ну хоть не теряйте надежды! Вернитесь к нормальной жизни, вы ведь теперь даже помолиться не приходите.
При этих словах Энрико не сдержался:
— Простите за богохульство, святой отец, но молиться-то нам впору не богу, а сатане!
Дон Эусебио промолчал. Он знал про их нелепое, добровольное заточение в кабинете и понимал, что его увещевания ни к чему не приведут.
Как ни странно, большего успеха добились родные и друзья. Они посчитали, что первый взрыв отчаяния миновал, и отважились явиться снова. Чувствовали они себя неловко, не знали, что сказать, но все же попытались как-то отвлечь Анну и Энрико, вытащить из норы, одолеть их звериную настороженность.
Вначале Анна и Энрико отказывались.
— Не надо, мы привыкли, лучше уж нам оставаться в одиночестве.
Тетушка Бетта постаралась обратить все в шутку:
— Ну, детки, чего уж вы так приуныли? Завтра сами же над своими страхами посмеетесь, как над скверным анекдотом…
Ей вторили остальные:
— Мы же вот сохраняем спокойствие.
— Да вернут вам Джулио, и очень скоро.
— Хорошо, что вы хоть немного в себя пришли.
Приятель, сказавший это, как раз накануне опротестовал два последних векселя Энрико.
Обессиленные, отчаявшиеся, они все-таки дали в конце концов себя уговорить. Стали ходить к мессе по очереди — ведь кто-то днем и ночью должен был дежурить у телефона.
Энрико согласился, чтобы три его бывших школьных товарища заходили иной раз поиграть в бридж. Они подыгрывали ему, стараясь, чтобы это не слишком бросалось в глаза. Но он все равно был нетерпим, раздражителен и взрывался по любому пустяку.
— К черту все ваши бубны и пики!
А стоило раздаться телефонному звонку, Энрико так резко вскакивал, что карты рассыпались, летели вниз, на ковер. И его точно ветром сдувало.
Однажды ночью в дверь постучали. Пришел одетый в штатское майор карабинеров.
Энрико сразу же накинулся на него:
— Что вам тут надо?
— Что надо? Вам не кажется, синьор Тарси, что вся эта история зашла слишком далеко: стала выглядеть несколько диковато.
— Диковато, что ж, лучше не скажешь, майор!
— Не поймите меня превратно, доктор Тарси. Речь идет о нас. Слышали, что о нас говорят? Почитайте заголовки. Как только эти газетчики нас не называют! Я уж не говорю о начальстве.
— У меня одно начальство — сын.
— Я понимаю, синьор Тарси, иначе бы… Хотя чего вам, собственно, скрывать — ведь и так про телефон уж каждый дурак догадался.
Энрико смолчал: возразить было нечего.
— Телефон, — продолжал майор, — детская игра. А мы, уж поверьте, играючи сумеем засечь разговор. Или вы сами сообщите, как только они позвонят.
— Никогда!
— Тогда хоть разрешите проследить за ними, когда они забирают деньги. У нас есть отменные ищейки.
— Никогда! Я не сомневаюсь в вашей изобретательности и проворстве ваших ищеек, господин майор, но трупы двух бандитов мне не нужны, если их ценой будет третий труп!
— Да, но… Должны же вы взглянуть правде в глаза! Бандиты чувствуют себя хозяевами положения. Они вас уже хорошо изучили, знают, с кем имеют дело, и будут тянуть так до бесконечности… Вашего сына они никогда не отпустят.