Всего несколько дней я прожил у моря, и вот уже поезд увозит меня из Батуми. За окном мелькают кипарисы и бронзовые, точно кованые, сосны — так много деревьев, что почти не видно домов; не улицы — зеленые тоннели. Я проезжаю порт, где под кранами стоят огромные корабли; проезжаю пляж, и поезд идет у кромки воды; кажется, еще немного — и волны затопят вагон, но они только перекатываются через камни и ползут назад, сине-зеленые, с белыми вспышками пены. Поезд проходит мимо волнолома, и я, высунувшись из окна, машу рукой Аленке и Генке, которые изо всех сил бегут за составом и тоже машут мне руками. Их догоняет Курортник, видит меня, виновато виляет хвостом — извиняется, что запоздал проводить. Так и бегут они втроем: Курортник лает, а Генка и Аленка улыбаются и что-то кричат мне — не могу разобрать, что. Кончается волнолом, а они бегут по мелководью, вспугивая чаек, поднимая тучу брызг. Они бегут и когда поезд, прибавив хода, поворачивает и отдаляется от моря.
…Дома у меня на окне лежат Генкин высушенный морской конек, Аленкины голыши и ракушка, и «миллион» ее бумажных денег. Когда я смотрю на эти вещи, меня сильно тянет в Батуми, к морю. Я достаю плавки, темные очки, укладываю чемодан. «Потрачу-ка свое богатство», — бормочу и рассовываю Аленкин «миллион» по карманам.