Поводом для таких проверок служили доносы о критических высказываниях в адрес отдельных руководителей или порядков, царивших в наших ведомствах, сетования по поводу житейской неустроенности, ограничений на выезды, дискриминации при приеме на работу.
Сейчас некоторые историки поражаются уровнем осведомленности Сталина о состоянии дел в советской литературе.
Наивно, однако, думать, что природное дарование или любознательность были главной причиной его познаний в этой области. Как и все стремившиеся слыть просвещенными деспоты, наш "Чингисхан с телефоном" черпал обильную информацию о своих подданных из многочисленных досье своей "черной канцелярии". Бериевское ведомство аккуратно собирало все, что касалось видных деятелей советской культуры: творческие планы, встречи и беседы с друзьями, сильные и слабые стороны, политические позиции. Отчеты обо всем этом попадали на стол Сталину, получали соответствующую оценку, а затем трансформировались через партийные органы в указания и решения, имевшие далеко идущие последствия как для судеб людей, так и для культурной политики всего государства. Список лиц, находившихся под особым присмотром госбезопасности, составил бы не один десяток страниц. Были в нем и "подозрительные на причастность к агентуре иностранной разведки" Эренбург, Пастернак, Ахматова, "злостные антисоветчики" Берггольц, Эфрос, Козинцев и многие другие и поныне здравствующие знаменитости.
Не любивший читать "литератор" Брежнев ослабил железную хватку и контроль над духовной жизнью общества, но заведенный однажды механизм тайного надзора за потенциальными смутьянами продолжал по инерции безотказно действовать.
Думается, не только страх перед вольномыслием побуждал КГБ бесцеремонно вторгаться в частную жизнь многих ученых и писателей, музыкантов и художников, спортсменов и служителей церкви.
Наша печать писала о "культе посредственности", который складывался в стране в семидесятых — начале восьмидесятых годов, когда на руководящие посты выдвигались по принципу личной преданности и оттеснялись люди со способностями и собственным мнением, когда политические, деловые, моральные качества ряда руководителей, в том числе высшего ранга, формировались под влиянием и в окружении беспринципных карьеристов, разложившихся людей.
Эти "баловни судьбы" редко интересовались политическими убеждениями интеллектуальной элиты. Их раздражала независимость, отчужденность недоступной их пониманию среды, всегда сторонившейся пылких объятий аппарата. С помощью же КГБ они как бы проникали в творческую лабораторию и личную жизнь художника, приобщались к его таланту и возвышали тем самым свое "я". Они испытывали немалое удовлетворение, если "звезда" мировой величины вдруг оказывалась на уровне их представлений о порочной природе человека ("Он такой же, как все!"). Еще бы, разве не щекочут нервы подробности любовной связи знаменитого поэта с журналисткой из Мексики или роман не менее знаменитой балерины с итальянским актером! А какая досада охватывала контролеров из КГБ, когда известный академик говорил не менее известному писателю: "Пойдем, друг, побеседуем лучше на свежем воздухе!"
Позволив КГБ обращаться с гражданскими правами своих соотечественников как с пустыми декларациями, партийно-советская верхушка позаботилась о том, чтобы оградить себя непроницаемой завесой от всевидящего ока своих пинкертонов. Согласно утвержденным в брежневские годы инструкциям, любые поступающие в КГБ негативные материалы, касающиеся определенной номенклатуры должностных лиц, подлежали немедленному уничтожению. Таким образом, фактически выводилась за рамки закона широкая прослойка руководителей. Малейшая попытка дать ход полученным материалам расценивалась как проявление беззакония, стремление "поставить органы над партией". Эта извращенная форма презумпции невиновности номенклатуры имела тяжелые последствия для всей страны. Любому человеку ясно, что существует прямая связь между преступлениями, совершенными руководящими партийными и советскими кадрами в Москве, Узбекистане, Казахстане и других регионах, и индульгенцией, дарованной им сверху в соответствии с духом и буквой упомянутых инструкций.
Одним из неизбежных последствий непомерного роста влияния госбезопасности стало болезненное, почти параноидальное пристрастие нашей бюрократии к секретности. За два десятилетия, предшествовавших перестройке, инстанциями с подачи КГБ было принято несколько постановлений об ужесточении режима секретности в стране. Под грифом "совершенно секретно" шли практически все документы партаппарата, начиная от проектов резолюций партийных пленумов и конференций и кончая решениями о местах и времени проведения субботников. Горы материалов ТАСС, иностранные журналы и газеты, книги "неблагонадежных авторов" хранились в специальных секретных помещениях. Перечень Главлита, равно как и недоступность большинства архивов, убивал желание любого исследователя заниматься серьезным научным трудом.