Был еще Парето, чья первая книга по политической экономии "Социалистические системы" была написана с критикой социал-демократов того времени и несогласием с некоторыми основными идеями Маркса. Парето, однако, не был таким антимарксистом, каким его иногда изображают. Временами он очень хвалил Маркса и соглашался с ним в том, что классовая борьба была главной, а возможно, и основной движущей силой экономической и политической истории. Но он не соглашался с Марксом по многим другим пунктам, включая трудовую теорию стоимости Маркса и его веру в то, что при социализме общество будет бесклассовым.
Таким образом, можно проследить четкую нить через первых пять авторов, которых я рассматриваю, начиная с Кеснея в середине восемнадцатого века и заканчивая Парето в начале двадцатого. Шестой автор знаменует собой перерыв в родословной. Возможно, между Парето и Саймоном Кузнецом прошло слишком много времени, которое включало две мировые войны. Работы Кузнеца носили ярко выраженный эмпирический характер, и у него не было много (или почти ничего) общего с Рикардо или Марксом. Не было у них с Парето и других общих черт, кроме озабоченности межличностным, а не классовым неравенством и опоры на эмпирические методы. Теория распределения доходов Кузнеца была интуитивной и индуктивной теорией, которая мало чем была обязана его предшественникам в политической экономии. Теория модернизации и структурных изменений, лежащая в основе работы Кузнеца, может быть лишь смутно связана со стадиальными теориями развития Смита или Маркса. Взгляд Кузнеца на изменения был скорее экономическим, чем социальным или политическим.
Разные голоса, разные стили
Каждый из изученных здесь авторов также обладает особым стилем письма и подходом к рассматриваемым темам. Здесь, в Прологе, можно сделать то, что не сделано в отдельных главах: представить эти разные таланты и манеры бок о бок для сравнения и сопоставления.
Стиль Кеснея мутен и еще больше усложняется его многочисленными числовыми ошибками. Его читатели часто испытывают чувство некоторой разочарованности, когда он ставит вопрос, ответ на который кажется дразняще близким, только для того, чтобы раз за разом откладывать его получение с помощью сложных числовых примеров или странных (с точки зрения сегодняшнего дня) отступлений. Возникает ощущение, что вы путешествуете по привлекательному интеллектуальному ландшафту, а удовольствие от него портят повторы, противоречия, ошибки и многоточия. Гримм считал, что труды Кесне были намеренно неясными: "Господин Кесне не только неясен по своей природе; он неясен систематически, и он считает, что истина никогда не должна быть сказана ясно". В конце концов путешествие превращается в долгий, трудный путь. Выявляются необычные связи между явлениями и фактами, некоторые из них необычайно прозорливы и современно звучат, только чтобы быть "отмененными" другими утверждениями, удивительно старомодными и взятыми прямо из арсенала идей XVIII века. Можно легко спуститься в кроличью нору работ Кесне (и многие так и сделали), пытаясь понять логику его аргументов, продираясь сквозь чащу технических ошибок. Я всегда считал, что Кесне должен привлекать особую группу экономистов-мазохистов, которые становятся одержимыми исправлением его ошибок, в один прекрасный день делая шаг вперед в понимании этого сложного человека и его последователей, чтобы на следующий день отступить почти на столько же. Если они и приходят к цели, то только после долгих лет путешествий и мучений.
Стиль Адама Смита совершенно иной. Контраст между сложным, блестящим и порой запутанным умом Кеснея и язвительным, остроумным и простым умом Адама Смита поразителен. Это единственные два писателя из шести, представленных в этой книге, которые встречались лично, но остается только удивляться, как они общались между собой. Как я уже сказал, вероятно, не слишком много. Многие утверждают, что влияние Смита на экономику и социальные науки во многом объясняется его писательским мастерством, благодаря которому даже логические ошибки и противоречивые утверждения можно не заметить при первом прочтении. Следует признать, что "Богатство народов" плохо организовано и имеет свои очень утомительные и повторяющиеся части (в том числе очень длинную главу о земельной ренте в первой книге, обширное обсуждение финансовых манипуляций во второй книге и раздел, посвященный тонкостям правил британского обычая, в четвертой книге). В целом, несмотря на неуклюжую организацию, это очень хорошо написанная книга, и тот факт, что Смита так часто цитируют в самых разных контекстах, не случаен. Это свидетельство его стиля, его поразительных аналогий и универсальности его знаний.
Безудержное цитирование избранных строк из "Богатства народов", однако, идет в ущерб пониманию. Нередко предложение Смита цитируется с одной целью (что, казалось бы, вполне соответствует самому предложению), но любой, кто прочитает его в оригинальном контексте, увидит, что Смит имел в виду нечто совсем другое. Понимание или непонимание Адама Смита, а также использование отдельных цитат для обоснования своей позиции приобрело статус кустарной промышленности; это началось почти сразу после его смерти. Я принимаю участие в некоторых из этих споров, утверждая, что "Теорию нравственных чувств" и "Богатство народов" следует различать не по времени их написания, а по цели и аудитории, которую имел в виду Смит. (я не утверждаю, что это оригинальная позиция, но трудно иметь оригинальную позицию, когда речь идет о Смите). Этот аргумент представляет не просто антикварный интерес - он имеет важные последствия для нашего восприятия Адама Смита как экономиста, занимавшегося проблемами неравенства.
Стиль Рикардо все же отличается. Это математика, написанная без математических символов. Его стиль был сухим, оригинальным, который Шумпетер знаменито назвал "рикардианским пороком". Но этот сухой и беспристрастный стиль вызывал страсти на протяжении двух столетий после публикации "Принципов политической экономии и налогообложения". Человека одновременно отталкивает сухость изложения и восхищает логическая последовательность, доведенная (порой) до фригидных крайностей. Если Адама Смита читать в основном интересно, а Кесне попеременно восхищает и разочаровывает, то Рикардо никто не считает привлекательным автором. Даже сам Рикардо был довольно невысокого мнения о своих писательских и ораторских способностях, написав Джеймсу Миллю: "Я испытываю трудности с сочинением - облечением своих мыслей в слова - в той степени, которую я редко наблюдаю у других". Трудно сказать, насколько он сам верил в это, а насколько это было просто самоуничижительное жеманство, характерное для британского эпистолярного жанра XIX века. Исторических примеров Рикардо (excursi) очень мало, а те, что он приводит, выглядят просто как иллюстрации и не раскрывают ничего глубокого о реальных странах и их истории. Контраст со Смитом очень силен, особенно если учесть, что интерес Рикардо к экономике начался с внимательного и аннотированного прочтения "Богатства народов". Знание и любопытство Смита об экономических вопросах всего мира - от Римской империи и империи ацтеков до Китая и Шотландии - отличают его от Рикардо.
Но если сосредоточиться на рассматриваемом Рикардо вопросе и следовать аргументации предложение за предложением, то выигрыш будет огромным. Я бы выделил знаменитую главу XXXI, "О машинах", как лучший пример написания Рикардо: это большая тема, аргументация плотная и понятная, и Рикардо совершенно честно отказывается от своего прежнего убеждения, что внедрение машин не может повредить интересам рабочих (Маркс похвалил его за проявление "доброй воли"). Таким образом, глава объединяет Рикардо-человека, ищущего знания, куда бы оно его ни привело, и Рикардо-первоклассного мыслителя.
Числовые примеры Рикардо и Маркса - это отдельная история, не в последнюю очередь из-за частого использования дробей и устаревшей системы фунт-шиллинг-пенс. Интересно, сколько диссертаций было посвящено выяснению смысла и точности числовых примеров Рикардо и Маркса. Безусловно, их достаточно, чтобы занять годы работы. Примеры Маркса часто содержат арифметические ошибки; некоторые из них были исправлены Энгельсом, а для исправления других потребовалось сто или более лет и совместная работа переводчиков и редакторов. Некоторые ошибки, в случае Маркса, до сих пор приводят к путанице, как я заметил (не намеренно, а по необходимости) при сравнении изданий "Капитала" Маркса в Penguin с чрезвычайно полезными, но порой изобилующими ошибками электронными версиями трудов Маркса, доступными на сайте Marxists.org. Учитывая квазирелигиозный статус, который приобрели труды Маркса, возникает также вопрос о переводе его ключевых терминов на английский и другие языки. Хотя английские переводы таких важных терминов и понятий, как отчуждение, прибавочная стоимость, примитивное накопление (хотя в некоторых случаях и первичное накопление) и тенденция к падению нормы прибыли, уже стали стандартными, все еще существуют различия, которые проявляются от одной публикации к другой. Поскольку я не владею немецким языком, Маркс - единственный автор, которого я не читал в оригинале, полагаясь на смесь английских, французских и сербских переводов. К счастью для меня и других экономистов, в экономических трудах Маркса меньше терминологических проблем, чем в его философских трудах. Например, Мартин Миллиган, переводчик одной из версий "Экономико-философских рукописей 1844 года", открывает книгу четырехстраничным примечанием о переводе нескольких ключевых терминов, включая объяснение того, почему estranged ближе к немецкому оригиналу, чем более распространенное alienated.