Неравномерная интеграция нарратива, теории и эмпирики
Ранее я изложил свой собственный стандарт того, что представляет собой содержательная работа по неравенству: в ней есть убедительное повествование, хорошо разработанная теория и эмпирические данные. Если рассматривать всех наших авторов с учетом этого стандарта, то можно утверждать, что у Кеснея, Смита и Рикардо были очень сильные и четкие повествования и хорошая связь между повествованиями и теорией (это, вероятно, наиболее очевидно в случае Рикардо), но мало эмпирических данных. Отсутствие эмпирики объясняется тем простым фактом, что большинство необходимых данных в их время не существовало. Поэтому Рикардо пришлось почти полностью прибегнуть к иллюстративным расчетам и числовым примерам. Некоторые данные о ренте, прибыли и заработной плате все же существовали, но их источники были фрагментарны и разрозненны - даже в работах таких авторов, как Мальтус, который был заинтересован в эмпирических данных больше, чем Рикардо, и искал их практически в любой публикации, которую мог найти. Эмпирики было мало по сравнению с тем, что мы ожидаем сегодня.
В работе Маркса, а тем более Парето, присутствуют все три составляющие. Использование Марксом данных и фактов ознаменовало собой значительное улучшение по сравнению с Рикардо и Смитом. Парето вывел это на новый уровень благодаря доступу к фискальным данным о распределении доходов. (Как будет показано в главе 4, Маркс тоже ссылался на фискальные данные о распределении доходов в Англии и Ирландии - те же самые данные, которые три десятилетия спустя составят эмпирическое ядро утверждений Парето). И у Маркса, и у Парето были четкие нарративы и теории. И то же самое верно для Кузнеца: все три компонента "хорошего" подхода присутствуют.
Но с началом холодной войны и с экономикой, которая в то время практиковалась в социалистических и капиталистических странах, все стало иначе. Я не сразу понял это, когда столкнулся с проблемой, как объяснить внезапное затмение исследований распределения доходов примерно после 1960 года на Западе. На Востоке это затмение произошло еще раньше, но в последнем случае объяснение можно найти в убеждении, что социальные классы были упразднены, и в политическом давлении, не позволяющем проводить исследования, которые могли бы опровергнуть это (навязанное) убеждение. Что же касается Запада, то было ли что-то в неоклассической экономике и политическом климате, вызванном холодной войной, что настроило его экономистов против изучения неравенства в их капиталистических и демократических странах?
Загадка разрешилась, когда я понял, что экономическая дисциплина в том виде, в каком ее преподавали и изучали на Западе в 1960-1990 годах, действительно была рассчитана на период холодной войны. Впрочем, политические элементы были не единственными значимыми; был и объективный элемент, поскольку в этот период наблюдалось значительное сокращение неравенства. Неравенство казалось проблемой, которая уходит в прошлое, и это снизило интерес к его изучению. В этом также можно обвинить абстрактный поворот в экономике и финансирование исследований богатыми людьми, но политический климат был, пожалуй, самым важным определяющим фактором. В той экономической теории, которая развивалась на Западе во время холодной войны, не было места исследованиям классового неравенства, а значит, и серьезному изучению распределения доходов - по крайней мере, до тех пор, пока коммунистические страны по ту сторону "железного занавеса" утверждали, что упразднили классы. Каждая сторона должна была настаивать на том, что она более равна и менее классово ориентирована, чем другая.
Искоренение социальной или классовой градации во время холодной войны становится очевидным, когда мы смотрим на историческую эволюцию, которую претерпели сами исследования распределения доходов. Кесней, Смит, Рикардо и Маркс использовали социальные классы как способ организации своего мышления об экономике. Классы были естественными понятиями, вокруг которых "строилось" распределение доходов. Парето перешел к межличностному неравенству, но не забывал о социальной структуре. Место социальных классов заняла элита (высший класс), а место остального населения - точнее, в зависимости от политической системы, элитой могли стать разные социальные слои. Капиталисты в одной системе, бюрократы в другой. Только с появлением Кузнеца социальные классы и элиты исчезли, и внимание переключилось на индивидов, социально дифференцированных по месту жительства (сельские и городские), по роду занятий (сельское хозяйство, промышленность или сфера услуг) и по уровню образования (квалифицированные и неквалифицированные). Но ни одна из этих групп не представляла собой социальный класс в том смысле, в каком его рассматривали классики, - играя определенную роль в процессе производства, - и не составляла элиту. Тенденция к снижению роли социальных маркеров как первичных категорий, через которые мы понимаем неравенство, началась с Кузнеца и продолжилась после него еще сильнее, и, на мой взгляд, это одна из причин регресса исследований распределения доходов во второй половине XX века.