Яков Друскин
Видение невидения
И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы.
1
Недавно я выходил из какого-то помещения. Подходя к двери, я поднял голову, чтобы не натолкнуться на что-либо, и вдруг увидел перед собою худого старика, чем-то знакомого, но очень чужого. Он шел прямо на меня и смотрел как бы сквозь меня. Мне стало страшно, и почти сразу же я понял: это я; рядом с дверью было зеркало. Мне стало еще страшнее, и, отвернувшись, я быстро вышел.
Почему мне стало страшно? На улице я встречаю много чужих людей, но они мне не страшны: они не очень[1] чужие, а тот, кого я увидел в зеркале, показался мне очень чужим. Почему? Я думаю, потому, что одновременно он показался мне чем-то знакомым. Именно знакомство с ним было тем, на основе чего я и мог почувствовать свою противоположность ему — чужое. С другими людьми, которых я встречаю на улице, у меня нет непосредственной связи — общего, поэтому я не чувствую свою противоположность им, их отчужденность мне, противоположение здесь неопределенное. Но с тем, кого я увидел в зеркале, у меня было общее — родовое отличие: знакомое, и на основе его сильнее выступило видовое различие — отчужденность, это уже определенное противоположение. Поэтому он, то есть тот, кого я увидел в зеркале, показался мне очень чужим. Почему мне стало страшно? Потому что знакомое и близкое оказалось совсем чужим: знакомое и близкое чужое, причем совсем чужое, страшно. И еще: страшно было оттого, что он смотрел прямо на меня и как бы не видя меня, сквозь меня.
Почти сразу же я понял, что это я, что это мое отображение в зеркале, и мне стало еще страшнее. Почему? Потому ли, что я увидел, как я стар? Но это меня абсолютно не волнует и не трогает. Потому ли, что я увидел свой грех, свою греховность? Но свою греховность я вижу каждый день и не в зеркальном отображении, а прямо, внутри себя. Может, сама зеркальность отображения испугала меня? Может, я увидел анти-себя, неожиданно, неподготовленно увидел свое анти-я? Не знаю. Мне кажется, во внешнем отображении я увидел свое внутреннее, духовное анти-я. Мне стало страшно, потому что я понял, что знакомое и близкое чужое, уже совсем чужое — не тот старик, которого я увидел в зеркале, а я сам: я сам себе чужой. Положивший руку на плуг и оглядывающийся назад неблагонадежен для Царствия Небесного. Руку на плуг я положил уже очень давно. И не я ее положил, она была положена не мною весной 1911 г.[2] Но я часто, очень часто оглядывался назад. Но вот уже три года, как и оглядываться некуда, позади меня ничто, а что было — вошло уже в меня и есть сейчас как мое жало в плоть. Позади уже ничего нет, а я все еще оглядываюсь: в малодушии и унынии, в легкомыслии, в мечтательности и бесовском парении мыслей оглядываюсь назад на ничто. Ничто — не то, что было, оно во мне, ничто — какая-то моя оболочка, когда-то живая, а сейчас мертвая, какая-то моя шелуха. Ничто — само оглядывание назад. Уже некуда оглядываться, а я все оглядываюсь назад, оглядываюсь на само оглядывание; потому что больше не на что оглядываться. Вот что я увидел, взглянув на старика, идущего на меня, смотревшего сквозь меня. Этот близкий и совсем чужой мне — я сам; я сам, самый близкий мне, самый чужой себе.[3]
Я запутался в своих я, в своих я и в своих анти-я. Попробую по порядку перечислить их.
1. Я — чужой себе. Здесь два я: я и другой я, чужой мне. Но может быть и так: я — чужой себе, а тот, кто мне чужой, может, он и есть мое подлинное я — «сокровенный сердца человек»[4]? А я в малодушии и легкомыслии бегу от него?
2. Я сам — чужой себе. Здесь уже три я, потому что «я сам» предполагает рефлектирование и объективирование себя самого: рефлектирующее и объективирующее я — я как субъект рефлексии, рефлектируемое и объективируемое я — я как объект рефлексии. Тогда можно задать три вопроса: кто рефлектирует — я, которому другой я — чужой, или чужой мне, или сокровенный сердца человек? Но последнее предположение сразу отпадает: сокровенный сердца человек не рефлектирует, рефлексия — в грехе и грех, а сокровенный сердца человек или еще до греха, в невинности, или после греха, в святости, к которой я призван или во всяком случае зван. Скорее всего рефлектирует первое я — я сам, и в рефлексии и самообъективировании все дальше уходит от себя самого.
3. Я — чужой себе самому. И здесь три я, потому что «себе самому» такое же рефлектирование и самообъективирование, как и «я сам». Сокровенный сердца человек скорее первое я, оно со страхом смотрит на себя самого, в самообъективировании все дальше уходящего от себя самого. Это бегство от себя самого страшно: это какое-то самопоедание в самоопустошении.
1
Здесь и далее в авторском тексте и цитатах выделено Я. Друскиным. Графические приемы выделения приведены в смысловое соответствие с авторскими.
2
«...В мае 1911 года, когда мне было первое чудо, я еще не осознал его тогда, но ясно ощутил как чудо. Это было часов в 5 дня. Папа повел меня с Мишей гулять. <...> Еще не доходя до Введенской, я почувствовал, что что-то изменилось, вернее все стало другим. Я был удивлен, поражен, но что случилось – не понимал. <...> Это я теперь понимаю: меня призвал Бог. Ощущение, которое было тогда, напоминало то, что бывало при Радости: я впервые вошел в Радость Господина моего. Это была не только радость, но и непонятное и удивление перед непонятным величием. Я ни у кого не спрашивал, что это значит, мне казалось, об этом нельзя говорить». – Цитата из дневниковых записей Я. Друскина.
3
Следом и далее везде делительные линейки между фрагментами текста и между нумерованными рубриками — авторские.
4
Авторская ссылка (1 Пет. 3, 4) — много ниже. Работая над рукописью и цитируя (нередко по памяти) Библию, автор делал для себя ссылки, причем не всегда, а иные повторял. Количество и очередность ссылок оставлены без изменения, некоторые уточнены и дополнены.