2
Возвращаюсь к своим я и анти-я. Увидев себя в зеркале, я увидел в себе мерзость запустения, увидел в себе геенну огненную, увидел свою лживую личину и за ней самого отца лжи — дьявола. Кто увидел? Кто понял то, что увидел? Ведь вначале мне стало только страшно, когда я увидел чем-то знакомого и очень чужого старика. Когда же понял, что этот старик — я, узнал в нем себя, мне стало еще страшнее. Потом же, вспоминая свой страх, я стал понимать страшное: само страшное раскрылось мне. Кому раскрылось? Кто понял? Кто я?
Я — я сам. И вот, я уже разделился в себе самом: я и я сам. Если я — рефлекс моей утерянной, забытой невинности, то я сам — анти-я. Тогда сейчас я — анти-я; анти-я и есть тот я, который в грехе сам себя разделил, сам себя противопоставил себе. Это разделение и противоположение себя себе самому есть тот же свободный выбор: я сам всегда выбираю себя самого, что бы я ни выбрал, и этим выбором противополагаю себя, выбирающего, себе же, в невинности еще не выбирающего. А за ним — другое противопоставление: себя Богу.
Я сам разделяю себя самого. Но не два я, один я, и один я в свободном выборе раздвоен: я и анти-я. Но тогда три я: я, анти-я и один я, в котором два я. Что же, если не два я, то три я? Но если не три я, то я — не один я. Если я — один я, то один я противополагаю себе раздвоенное я: я и анти-я; это уже второе противоположение, второй свободный выбор, и я — дважды два я: во-первых, я и анти-я, во-вторых, один я, противополагающий себе я и анти-я. Но и эти три я — один я. Тогда не четыре ли я? Один я, противополагающий себе одно я, противополагающее себе я и анти-я. Это уже объективирование самого противоположения; противоположение и объективирование чередуются. В противоположении я разделяюсь, в объективировании объединяю себя разделенного; но в пустоте объективирования; тогда снова противополагаю себе объективирование. Так, противополагая себе себя же, объективируя себя самого, опустошаюсь, пока не теряю себя в мерзости запустения, в геенне огненной.
Тогда снова спрашиваю: кто увидел? кому стало страшно? кому открылось страшное? кто понял? кто я?
Когда я неожиданно взглянул на себя в зеркало, мне стало страшно: на меня смотрел пустой, невидящий, чужой взгляд. Мне стало еще страшнее, когда я понял, что этот пустой, невидящий, чужой взгляд — мой взгляд. Я буду различать явление и являющееся. Явление было телесное, лицо, глаза, взгляд. Но взгляд — уже не только телесное: взгляд что-то говорил. Что? Я еще не понимал, что он говорит, — он был пустой и невидящий, но пустота и невидение — это уже не телесное. И все же это было только явлением: я непосредственно видел взгляд, и мне стало страшно еще до рефлексии, рассуждения и понимания. Страшное было амбивалентно: во-первых, оно было непосредственно страшным, во-вторых, страшное было знаком страшного, скрытого за непосредственностью страшного. Знак — непосредственно страшное — открыл мне само страшное, за явлением я увидел являющееся, пустой, невидящий, чужой взгляд — мой взгляд. Мой взгляд был передо мною, мой взгляд смотрел на меня и не видел меня — я смотрел на себя и не видел себя. Я смотрел на себя, смотрел на свой пустой, невидящий, чужой взгляд, мой взгляд смотрел на меня, и я увидел свое невидение. Что это значит? Можно ли видеть невидение? Можно ли видеть свое невидение?
В зеркале я увидел свой взгляд: взгляд на себя, взгляд на свой взгляд. Этот взгляд я видел непосредственно, телесным зрением. Но не только телесным, потому что взгляд говорил; говорил, что он слепой, невидящий взгляд. Когда я понял, что слепой, невидящий взгляд — мой взгляд, я увидел его уже иначе, потому мне и стало еще страшнее. Я увидел само невидение, свое невидение, уже не телесным, а умным зрением: я увидел за явлением являющееся.
Было некоторое явление: лицо, глаза, взгляд, «мне страшно». Это было непосредственным, до рефлексии; глаза — телесное, взгляд — телесное, но не только телесное: взгляд говорил, он был как бы двусторонним: телесным и говорящим. «Мне страшно» — это уже нетелесное. Почему мне стало страшно? Старик, которого я увидел в зеркале, не угрожал моему физическому существованию. Я увидел в его взгляде величайшую угрозу для моего ноуменального существования.
«Мне страшно» было тоже двусторонним, но не так, как взгляд. Взгляд одновременно и телесный и говорящий. «Мне страшно», во-первых, непосредственно страшно, просто страх: страх взгляда, страх опустошенности, страх перед взглядом, который смотрел и не видел. Во-вторых, «мне страшно» было знаком страшного, скрытого за непосредственностью страшного. Что скрыто за ним, я еще не знал. Я узнал, когда понял, что чужой невидящий взгляд — мой взгляд, что величайшая угроза для моего ноуменального существования — я сам, что угроза — глубоко во мне, и может, даже за мной.