Глаза преследуют меня днем и ночью; утром, когда я просыпаюсь, они около моей постели, а вечером, лишь только я закрою глаза, они мерцают во мраке. И этих глаз не два, как на лице человека, они роятся мириадами и зарождаются точно из неистощимого ларца; они будто принадлежат фантастическому исполину, который охватывает своими руками всю землю. Они следуют за мною, они впиваются в мою душу как зубы в мясо, и куда бы я ни повертывался, я неизбежно встречаю их; как бы я ни сопротивлялся, я узнаю их; я вдыхаю их с воздухом, впиваю с солнечным светом; я воспринимаю их со словами людей и с мыслями в книгах. И они смотрят на меня с выражением побитой собаки, со злобой пойманного врага; они — точно скрытый под одеждой нож, точно крадущиеся шаги за спиной, — точно мысли, не воплотившиеся в слова, точно слова, не получившие иного звука, как шипящее дыхание. Мучительные и коварные, презрительные и насмешливые, — они смотрят в мои больные, слабые, прищуривающиеся глаза, глаза раба, которые видят мелькающее синее покрывало господина среди золотых горизонтов будущего.
XII.
Я живу с открытыми дверями и поднятыми занавесками, все проходящие могут смотреть в мои окна.
Вы ошибаетесь, думая, что я увяз по горло в грязи и что мухи, питающиеся падалью, носятся и жужжат вокруг моей головы, — придите ко мне и посмотрите сами. Я встречу вас на пороге моего дома, я поведу вас по всем комнатам, открою вам все шкапы и покажу все полки, но раньше вы должны переменить обувь и вымыть руки, потому что ваша грязь не отчищается, а я не хочу, чтобы на моих вещах оставались следы ваших пальцев. Вы увидите гладко отполированные сосуды и мебель без единой пылинки, в воздухе будет носиться аромат цветов, и вся комната будет пронизана солнцем. И вы не услышите жужжанья навозных мух, кроме тех, которые всегда летают в вашем собственном мозгу. Может быть, вы укажете на заснувших мух, валяющихся на окнах? Но мы всегда плывем с мертвой ношей, и есть худшие трупы, чем заснувшие мухи.
Идите ко мне! Я не боюсь. Это вы трусите. Я хорошо вас знаю! Я поведу вас в пустыню, и вы понесете за поясом нож, а я пойду с пустыми руками. Я знаю вас: вы — как трусливые собаки, которые кусают за икры, но стоит обернуться, — и они уползают, поджимая между ногами хвост.
И вы также хотите пронзить меня ножом, но если я неожиданно обернусь и посмотрю вам в глаза, — вы уйдете от меня, согнувши спины. Я знаю вас — вы трусы.
XIII.
Я ел черный хлеб, размачивая его в воде, чтобы он стал мягче. За соседним столиком сидели мои враги и угощались соловьиными языками, запивая их дорогим вином.
Один из них сказал:
„Пожалуйста, не думай, что мы не воздаем тебе надлежащей почести. Мы мысленно отдаем тебе полную справедливость. Мы ценим твое мужество и силу. Ты никогда не допускал компромиссов, ты всегда шел напролом; ты никогда никого не убивал в защиту своего убеждения и был всегда честен к самому себе. Ты всегда следишь за собой; испытываешь себя, всегда и неизменно. Это очень достойно с твоей стороны, и мы тебя за это очень ценим, хотя мы также находим, что ты дурно относишься к самому себе и сам становишься себе поперек дороги“.
Тогда я ответил:
„Хорошая пища способствует приятному расположению духа и полноте тела. Твое сытое настроение и выпитое вино окрашивают особым колоритом весь мир, и ты видишь даже своего врага сквозь призму этого света. Ты бросаешь мне сожаление, думая, что это доброе дело. Твоя ограниченная душа даже не понимает, что это лишь кости с богатого стола! Твое лицо распухло и пылает от пресыщения, но когда ты говоришь, я все же вижу на твоем лбу печать раба. Разве ты не видишь, как твоя душа обнажается в твоих словах? Она дымится в твоей руке, и дым достигает меня. Раскрой же свой рот и прислушайся, разверни свои глаза во всю их ширину, чтобы мудрость могла проникнуть в тебя. Ты превозносишь меня за то, что я никогда не был флюгером, гнущимся по ветру, за то, что я всегда смотрел на жизнь с высоты птичьего полета, от чего повседневные интересы становились такими незначительными, что совсем ускользали из вида. Ты превозносишь меня за то, что я предпочитаю эту скудную пищу, вместо того, чтобы уверять глупца в его мудрости или преклоняться перед грубостью. Все это хвалишь ты — но почему? Потому, что ты полагаешь, что мне представлялся выбор. Но ведь выбирать приходилось тебе, у меня же это было естественным ростом моей души, ее необходимой внешней формой. Всю свою жизнь ты взвешивал свои поступки на весах лавочника, в тебе говорят инстинкты торгаша; и во всех ты видишь его побуждения. Ты меряешь мерой торгаша и судишь его сердцем. Почему ты жалеешь меня? Потому что я для тебя торгаш, совершивший невыгодную сделку. И ты хвалишь меня как торгаша, всегда употребляющего выверенные весы“.