Одиноко я поплыл в море в то время, когда все другие отправлялись в свои дома, на покой. Вдруг я увидел гигантскую черную руку, протянувшуюся над заливом. Дотронувшись до моего паруса, она быстро отдернулась, оставив на нем отвратительное черное пятно, и мелодичную тишину осеннего вечера вдруг прорезал голос, резкий и пронзительный, как острие ножа, и грубый, как бас пропойцы:
— На его парусе пятно! У него пятно на парусе! Идите, добрые люди, смотрите! Он не стыдится показывать свои грязные делишки.
Обернувшись, я увидел весь берег запруженный народом. Они показывали на меня, насмехались, грозили мне, а над самой моей головой чернело грязное пятно, точно туча среди розового света. И я почувствовал укоры совести, хотя я отлично сознавал, что мои руки чисты; все же пятно было на моем парусе, и ложилось тенью на мою душу, точно я действительно совершил проступок. Неизвестный голос звучал так уверенно, и я был на воде один, а людей на берегу было так много...
Ветер стих; паруса повисли, точно блеклые листья, отравленные ядовитым ветром, и подобно им, — упало мое мужество, и я хотел потопить свою лодку.
Но тогда произошло чудо, которое спасло меня: над берегом, высоко над людьми, протянулась рука, такая же гигантская, как рука, запятнавшая мои паруса, но эта рука была белая, белая, и она держала фонарь, белый свет которого падал на необозримую черную массу, и тогда я увидел людей с осиными жалами, с лисьими хвостами, людей с собачьими головами, с мордами бульдогов, с красными челюстями и висящим языком...
Поднялся ветер, и я весело поплыл дальше в моем челноке с черным пятном на парусе, а из-за моря вставало солнце.
IX.
Вся местная молодежь собралась на большой равнине перед городом. Посреди нее стоял великан; его ноги были длиною в целую улицу, его плоская ладонь казалась площадью, и он был так высок, что не помещался под небом и должен был наклонить голову. Его голос был до того силен, что вся молодежь дрожала как осиновый лист от набежавшего ветра, лишь только он начинал говорить.
— Прыгай, прыгай вороной!—кричал он, и вся молодежь прыгала, как ворона.
— Couche là! — и вся молодежь свертывалась по-собачьи у его ног.
— Поднимайся! — командовал колосс и размахивал хлыстиком, — и вся молодежь прыгала через хлыстик с ловкостью хорошо выдрессированных животных.
— Прекрасные редкости, прекрасные редкости! — выкрикивал он с лицемерными ужимками, и вся молодежь покупала его редкости, платя за них наличными деньгами — честью, размененною по мелочам. Тогда колосс схватил сразу целую толпу карликов и лилипутов, посадил их на свою ладонь и разбросал по воздуху целую пригоршню. Но когда все поле опустело, много тысяч черных существ сидело на кафедрах. Сначала мне показалось, что это крысы, но, разглядев внимательнее, я различил в них людей и, в конце концов, узнал местную молодежь.
X.
Однажды, летним полднем, я сидел на берегу моря. Оно лежало передо мной тихое и спокойное и переливалось на солнце. Купалось множество людей. Нагие белые тела, синяя вода и золотистый, струящийся воздух, казалось, представляли собой картину южной, греческой жизни.
Маленькие беспечные волны, которых даже почти нельзя было назвать волнами, набегали на прибрежные камешки, скользили, исчезали и набегали снова. Это были самые маленькие дети моря. Они лепетали о чем-то между собою, как болтают маленькие дети, и мне казалось, что они повторяли то, что слышали от отца и матери, не понимая значения слов.
— Единственный источник здоровья для всего мира лежит во мне, в бесконечном море. У меня достаточно соли для всех человеческих трупов, во мне люди омываются от грязи. Они нуждаются лишь в одном: содержать свое тело в чистоте. Они должны беречь его как драгоценный сосуд. В этом их спасение и будущность. Когда подмастерья выучатся молчать на сборищах, тогда новый господин начертит на золотой доске перед народом следующую первую заповедь: — „Лучше убить своего врага, чем забыть переменить рубашку“. И ему будет противна его вера или мысль, которую он носил в себе более недели, подобно неперемененной одежде или неомытому телу, и душа его будет всегда облечена в сверкающее белоснежное полотно.
XI.
Я вижу все те же глаза, куда бы ни шел, где бы ни находился, во всем и во всех; среди населенных городов и в безлюдных пустынях; у колыбели новорожденного и у гроба умершего, который опускают в могилу. Я вижу их, когда смеется счастливец и плачет бедняк, — они передо мною всегда и везде. Они смотрят на меня с лица той женщины, которую я хотел полюбить; я вижу их у моего лучшего друга; у палача и у жертвы; они выглядывают из-под шелкового покрывала и из-под меховой шапки, вечно те же, они смотрят на меня.