СТЕНА
Поэту
По эту сторону бетонной
стены, приковывавшей взгляд,
лежал мой путь, бедовый, торный,
к резине на "холодный" склад.
Возьмешь, бывало, накладную
и, поспешая через двор,
все поминаешь мать родную
начальника (большой был вор).
Иной раз, чувствуя в желудке
обеденный тяжелый плов,
лохматой покривишься шутке,
подслушанной у маляров.
Так что ж! Работать нужно где-то.
Чем плох техцентр, автосалон?
К священной жертве Аполлон
пока не требует поэта.
Ты можешь наблюдать вокруг
живую жизнь, как чистый медик:
вот вышел слесарь, вот из брюк
он достает свой инструментик;
Полился тихий матерок,
в границах, по законам жанра;
вот секретарша длинный "Vogue"
сосет, причмокивая жадно.
Вальяжно шествует клиент
с лицом раскормленным, как жопа, -
какой-нибудь гаишный мент,
притопавший из Конотопа.
Он строит в Подмосковье дом,
он задарма в свисток не свищет.
Его братва повсюду ищет,
что кинул он в краю родном.
Простые люди на работе
херачат в меру сил своих.
Не зазнавайся - плоть от плоти.
Ты сам ничуть не лучше их.
И языком и тем прибором
поддерживаешь с миром связь.
И Бога славите вы хором,
и под ногтями - та же грязь.
Так благодарен будь везенью
не понаслышке жизнь узнать,
ведь птичка божия на землю
слетает, если хочет жрать.
С невидимым ярмом на вые,
в халате, сношенном до дыр,
счастлив, кто посетил сей мир,
в его минуты роковые.
То было время войн и смут,
разборок быстрых и недетских.
Годами пиршествовал шут
в апартаментах президентских.
И под бухтенье новостей
о новых Ротшильдах и Круппах,
смерть, обнажившись до костей,
фигачила стриптиз на трупах.
И в зале, где убрали свет,
освободившись от рассудка,
слились с похабником поэт
и с журналистом проститутка.
От бешенства хотелось выть.
А кто не волк и не собака,
тому шептал Гаспар из мрака:
"Поэтом можешь ты не быть".
И вот стена. Что там за нею?
Ангары или гаражи?
Уж точно не тоннель в Гвинею,
не путь над пропастью во ржи.
Должно быть, мусорные кучи,
а может, кладбище... Не ной!
Но и не верь, что было б круче
увидеть правду за стеной.
Нет, нужно твердо встать на месте,
и запчастей унылый склад
хотя бы из одной лишь чести
преобразить в свой тайный сад.
Живи еще хоть четверть века -
все будет так. Исхода нет.
...Стена тянулась девять лет -
и сохранила человека.
.....................
.....................
.....................
.....................
Недавно безо всякой злобы
наведался я в те края.
Понятно, скажете? Еще бы!
Ведь юность здесь прошла моя.
На территорию техцентра
проник, знакомыми ведом,
и то, что было прежде ценно,
припоминал с большим трудом.
И, вспомнив, как тогда боялся
узнать, увидеть мир иной,
по ржавой лестнице поднялся
над серой и глухой стеной...
Там лес, точней, его остаток,
обрезанный со всех сторон,
стоял. Как был прекрасен он!
Теперь, как он, я буду краток.
Благодарю тебя, стена!
Ведь было хорошо, что плохо.
Благодарю тебя, страна!
Благодарю - судьба, эпоха!
Гореть в аду, корпеть в поту -
все это надобно поэту,
чтоб никогда не быть по ту,
а, как ни глянь, всегда по эту.
По эту сторону любви,
её гласящего закона
о том, что все миры - твои
и все, что здесь - тебе знакомо.
Чтоб в нужный час ребенок смог,
развившись, выступить из тени,
и перед ним упали стены,
здесь отстоявшие свой срок.
17-18 февраля 2011
КАНАЛ
В эротическом сне малолетки,
где июльский царит Апулей,
он глядит сквозь тяжелые ветки
на цветы беззащитных полей,
а по северному Подмосковью
кубометрами траурных вод,
словно смешанных с черною кровью,
мимо дачных поселков течет.
И, кляня свои долгие годы,
проливая горючий мазут,
тарахтят по нему теплоходы,
тяжеленные баржи ползут.
Иногда через узкий фарватер,
угрожающе громко рыча,
быстроходный проносится катер,
направляем рукой лихача.
Иногда, долгоноса как чайка,
заглушив суетливый мотор,
яхта вдруг, парусами качая,
на широкий выходит простор.
В летний полдень здесь уйма народу.
Шебутная орет мелюзга,
баламутит опасную воду,
облепляет кругом берега.
Солнце шпарит по лысинам потным.
Не умеренный пояс, а Крым!
Вот нырнул кто-то с пузом и понтом.
А над пляжами стелется дым.
Изнывая на все децибелы,
кукарекает наша попса.
Вот мелькнуло моржовое тело
поспешившего выплыть пловца.
Он прошел, от воды отряхая
волосенки и хрипло дыша.
До чего непотребная харя!
Но еще непотребней душа.
И, быть может, от дыма на зное
померещилось в жуткой тоске:
все, когда-то живое, земное,
здесь в горячем печется песке.
Обезумевших, с пригоршней меди
их сюда перевозит Харон,
где застыли, как символы смерти,
рыбаки, опершись о бетон.
Сунув Блока в холщовую сумку,
я оделся - индиец точь-в-точь,
отогнал приставучую суку
и потопал вдоль берега прочь.
Обогнул обмелевшую заводь,
превращенную ныне в сортир, -
здесь учился когда-то я плавать,
здесь подводный исследовал мир.
Оглянулся с невольной опаской,
из блокнотика выдрал листы
и к болотцу, поросшему ряской,
заглянул на минуту в кусты.
пригодилась та самая йога,
что тогда применял я на дне.
Ну и ну! Отдышался немного
лишь весьма далеко в стороне -
там, где воздух полезен от хворей,
где всегда прибавляется сил:
весь устеленный выпавшей хвоей,
лес меня по знакомству впустил
на опушку.
Здесь мусора мало,
сиротливо чернеет мангал,
а направо внизу - даль канала
(или так: даль куда-то канала),
словно юность, что я проморгал.
И оттуда, из прожитой жизни,
что-то очень большое плывет.
Ну конечно же! "Феликс Дзержинский" -
безобидный речной тихоход.
Он давно уже скрылся из виду,
чужаков унеся на борту,
а я все еще мацал обиду,
как другие лелеют мечту.
Кто был тот беззаботный каналья,
долговязый какой-то нахал,
что, взирая на берег канала,
с верхней палубы мне помахал?