Великая тайна.
Находка, от которой мозговые извилины завязываются узлом.
В течение долгого мгновения Эйзенхардт испытывал страх – просто оттого, что он в чужой стране, в чужой обстановке, оттого, что могущественный председатель правления могущественного концерна чего-то ждёт от него – Эйзенхардт не знал, чего именно и уж тем более не знал, сможет ли он исполнить ожидаемое. Этот страх водворился в каждой клетке его тела, затрудняя каждый шаг, заставляя оглядываться на стены ямы и находить их угрожающими. Страх. Старый его спутник. Может быть, даже причина того, что он пишет о приключениях вместо того, чтобы эти приключения переживать. О своём детстве он вспоминал, как о волнующем времени, полном чудес и открытий. Но однажды он испытал страх и после этого уже не выходил, а сидел дома и начал писать.
Он глубоко вздохнул, следя за выдохом. Когда-то он обнаружил, что страх исчезает в тот короткий момент, когда выдох заканчивается и лёгкие пусты. Иной раз эти секунды были для него окном в мир действительности, в мир, как тот выглядел при отсутствии страха в его глазах, в его нервных окончаниях. И сейчас, в этот момент он почувствовал, что по ту сторону страха снова была детская, волнующая радость, как будто она никуда и не исчезала.
– Идёмте, – сказал Каун, и глаза его многообещающе сверкнули. – Сюда. Откиньте плёнку.
– Прошу вас, осторожно, – спокойно добавил Уилфорд-Смит.
Эйзенхардт взялся за край плёнки и осторожно приподнял её. Под ней лежал скелет.
Но не такой, как в школе в кабинете биологии. Бледные части этого скелета лежали как попало, налезая друг на друга, как будто мёртвое тело было расплющено громадной тяжестью. Эйзенхардт вспомнил про слои земли, которые пришлось снять в процессе раскопок; возможно, именно это и произошло. Кости казались гладкими и пористыми; сам он не посмел бы прикоснуться к ним. Однако, откинув пластиковую плёнку, он присел на корточки и заворожённо уставился в пустые глазницы удивительно хорошо сохранившегося черепа. Итак, когда-то это был человек.
– Как уже было сказано, – повторил профессор в своей медлительной манере речи, источавшей вежливую неназойливость, – этой могиле ровно две тысячи лет. Селение прекратило существование, насколько мы сегодня можем предположить, самое позднее в девяностом году, к тому времени оно простояло не больше двухсот лет.
– Я понимаю, – кивнул Эйзенхардт и спросил себя, какая же во всём этом может быть тайна. Ну, скелет, ну и что? Чего ещё можно было ожидать, раскапывая кладбище двухтысячелетней давности? Куча голых костей, анатомически соединимых, рядом несколько погребальных предметов наподобие этого льняного плоского мешочка рядом с грудиной…
– Правильно, – кивнул Джон Каун, – приглядитесь к нему внимательней.
Эйзенхардт прищурил глаза. Мешочек был прямоугольный, чуть больше ладони, и был сделан из чего-то вроде мешковины, которая казалась на вид пересохшей и ломкой. Сквозь ткань просвечивало что-то светлое.
Каун встал над ним, выжидательно скрестив руки на груди. Казалось, ему доставляет удовольствие наблюдать, как Эйзенхардт плутает в темноте.
– Откройте мешочек, – потребовал он.
– Открыть? – переспросил Эйзенхардт.
– Да. Он распорот справа.
Одно дело смотреть, но вот взять в руки… В музеях он был приучен к тому, что ничего нельзя трогать руками, особенно если точно знаешь, что предмету тысячи лет или он особенно чувствительный – или и то и другое вместе. Эйзенхардт протянул руку и почти вздрогнул, когда кончики его пальцев, каким-то чудом ставшие сверхчувствительными, коснулись материала мешочка, его деревянистых, шершавых нитей, которые подались под его прикосновением, раскрошившись в пыль. Но мешочек и в самом деле был вскрыт на правой стороне, и он как мог осторожно приподнял ткань.
Внутри находился другой мешочек из странно гладкого, молочно-белого материала, с виду похожего на перламутр, а на ощупь напоминающего пластик.
– Ну, видели ли вы когда-нибудь нечто подобное? – с любопытством спросил Каун.
Эйзенхардт медленно покачал головой.
– Думаю, нет. Или я должен был видеть?
Каун тихо засмеялся. Что-то в его голосе вибрировало, как будто он больше не мог выдерживать внутреннее напряжение.
– Я всё же думаю, что нечто подобное вам уже приходилось видеть. Впрочем, и этот мешочек вскрыт с правой стороны – загляните внутрь!
Отчего его руки так дрожат? Что всё это значит? Его пальцы скользнули внутрь так осторожно, как будто он сдавал экзамен на звание дипломированного вора-карманника. На ощупь это было похоже на синтетику. В свете потолочных прожекторов, горевших так же горячо и ярко, как солнце, он действительно увидел разрез – справа и сверху, – как будто сделанный ножом. Эйзенхардт взялся за свободный уголок и осторожно приподнял его.
Он услышал, как профессор сделал вдох. Он почувствовал, как информационный король замер. Он не мог бы сказать, что, собственно, он ожидал там увидеть, но только не это. Уж никак не это. То, что он обнаружил, было настолько неожиданно, что его мозгу, казалось, потребовалась целая вечность, чтобы осознать те сигналы, которые ему посылали глаза.
Проще говоря, он не мог поверить тому, что увидел.
Это была инструкция по применению видеокамеры SONY.
Стивен поднял руки извиняющимся жестом.
– Мне очень жаль, но такова правда. Я сидел там, как идиот, уставившись на неё, и ждал, что вот сейчас она растворится в воздухе, окажется миражом, следствием теплового удара, я не знаю чем ещё. Но эта штука не исчезла. Я держал её в руках, как вот это меню.
– Инструкция по применению? – Юдифь уставилась на него, на её лице отражалось только одно: недоверие. – Для видеокамеры?
– Для SONY MR-01 CamCorder. А внизу было подписано: «Версия для США». Я не думаю, что эта вещь была тем предметом, который клали в могилы в пятидесятом году от рождества Христова.
Кельнер принёс их заказ. Лицо его блестело от пота, казалось, что за ним кто-то гнался, по крайней мере, он задыхался так, что того и гляди рухнет без сил. Трое раздвинули головы, чтобы он смог поставить им еду, что он и сделал без слов, после чего снова исчез в сутолоке.
– Сперва я подумал, что меня кто-то разыгрывает, – продолжал Стивен, берясь за вилку и нож. Он уже забыл, как называется то, что он заказал, но вид рыбы был привлекательный, и пахла она соблазнительно. – Я сказал себе: вот сейчас ты поднимешь голову, а они выглядывают из-за края ямы, давятся от смеха и только того и ждут, чтоб посмотреть, как у тебя вытянулась рожа. Но потом я глянул вверх – и никого.
Иешуа непонимающе качал головой, в то же самое время снимая с рыбы кожу и отделяя мясо от костей. Он делал это так обстоятельно, как будто работал над археологической находкой.
– И что потом?
– Потом я раздумывал. К тому же очень долго. Думаю, я битый час просидел в своей яме, ничего не делая, только размышляя. Но мне так и не пришло в голову ничего лучше, как поставить в известность профессора. – Стивен взял в рот кусочек и начал жевать. Вкус был так же хорош, как и запах. Действительно находка, этот ресторан. – И его реакция показалась мне заслуживающей внимания.
– Да? – сказал Иешуа.
– Он долго смотрел на находку, не говоря ни слова. Потом он тихо попросил меня пока что никому об этом не рассказывать. «Никому!» – дважды повторил он и настойчиво посмотрел мне в глаза. А после этого отправил меня в подручные к Пьеру. К Пьеру, который говорит только по-французски. А мои познания во французском не идут дальше Oui и Non и ещё Voulez-vous couchez avec mot. (Да. Нет. Вы не хотите со мной перепихнуться?)
Юдифь прыснула. В этих пределах французским владела, кажется, и она.
– А ты взял и всё нам рассказал.
Стивен небрежно махнул рукой:
– Ах, такие вещи меня никогда не трогали; он просто плохо меня знает. То есть, он отправил меня в ссылку, распорядился поставить над ямой палатку, пошёл звонить по телефону, а на следующий день на раскопках появляется главный спонсор, совершает форменный набег с целым войском, как Аттила с гуннами, что всё это может значить? Он что, думает, что я перестал ломать над этим голову?