Мне показалось тогда, что я понял возможность преломления женской темы в том, что пишу о спорте.
Не повод для эстетических изысканий, не стилевая накрахмаленность. А сама плоть спортивности. Обнаженное пламя честолюбия, создающего чемпионов. Открытость эмоций. Суперкомпенсация за недоданное в общежитейском или оттуда же привнесенная в спортивное зрелище победительность. Не характер, принесенный в жертву, а жертвы, принесенные утвердившемуся в победах характеру. И так далее – не все же формулировать, не диссертация…
Но вот почему, поняв открывающиеся мне возможности, я выбрал Юлию Богданову? Плаванье, а не, допустим, гимнастику.
Надо ли, однако, комментировать, растолковывать каждый замысел. Невольно же усложняешь. А все импульсивнее. И – проще.
Ну что могу ответить в свое оправдание? Опять возник телевидением подсказанный образ: линза быстрой воды. В новой для себя спортивной дисциплине надеялся найти и сказать, конечно, – новое слово.
И зависть всегдашняя к раннему успеху – Юлия Богданова стала чемпионкой и рекордсменкой мира в тринадцать лет.
Правда, когда я собрался писать о ней, Юле уже было шестнадцать – и психологическая усталость, как следствие раннего восхода, уже настораживало специалистов, предрекавших теперь успех ее сверстницам, позднее выдвинувшимся: Лине Качюшите и Светлане Варгановой… Но и прежде обычно сталкивался со спортивными героями, когда судьба их уже накренилась…
Мне было сорок лет. В литературной критике заговорили всерьез о поколении сорокалетних. А обо мне что можно было сказать? Ну хорошо (хотя хорошего мало) – я не писатель. Но и для журналиста сорок лет – самая пора профессиональной зрелости, когда от экспериментов давно перешли к мобилизации опыта и действуют со всей решительностью.
Я же терял время на пустяки. Готовился теперь к работе по рецептам, которые столько лет отвергал. Но в самом стремлении досконально изучить вопрос просматривалось нечто пародийное.
На всякий случай я говорил, что собираюсь книгу писать, но сам-то уже знал: ограничусь журнальным очерком.
Читал какие-то брошюры и статьи, разговаривал со специалистами. (Из всех бесед запомнилась одна фраза, сказанная олимпийским призером Владимиром Буре: «Когда знакомился с Юлией Богдановой, при рукопожатии такую мощь в ней почувствовал, как будто к педали газа в машине притронулся или с Василием Алексеевым здороваюсь…») Я поступил работать в олимпийский пресс-центр плаванья.
Зимой, когда были мы с Зерчаниновым в Ленинграде, он в библиотеку ежедневно ходил, а я в бассейн – на соревнование сильнейших пловцов. Я и жил с пловцами в одной гостинице, но ни с кем не познакомился – считал, что еще не подготовился к разговору.
В разгар лета я выбил себе командировку в Киев на отборочные предолимпийские соревнования. И жил в Конча-Заспе на олимпийской базе – вместе с пловцами.
Повторилась история со Смилдзиней – встречаясь каждый день с Богдановой, я ни словом с ней не обмолвился. Как и ни с кем из пловцов и тренеров. Лишь однажды с психологом беседовал.
Но на этот раз все происходило не из-за моей неопытности. Я уже точно знал, что к очерку ведет меня не профессия, а судьба.
И надо доверять себя ей. Нет так нет. Не взыщи…
Богатство визуальных наблюдений, которых мне, при имевшемся опыте, вполне бы хватило в иной ситуации, сейчас не корреспондировало с той внутренней работой, что совершалась во мне.
Я догадывался, что существует внутренний сюжет, где сегодняшние заботы этих юношей и девушек, взрослеющих or спортивных успехов, вполне могут быть рассмотрены вместе с моими притязаниями и моими неудачами, задержавшими взросление, – а может быть, наоборот, причина неудач в затянувшейся инфантильности?
Сюжет определенно существовал, по в конкретности воплощения был мне пока неведом.
Что же мне оставалось? Написать об отрешенности Богдановой, для которой лучшее в спорте осталось позади, что Юдина головокружительная карьера уложилась в три года и даже на олимпийский цикл ее не хватило? Но что-то похожее про кого-то я, помнится, писал. И почему считать несчастливой жизнь в спорте только из-за того, что оказалась она короче, чем надеялись, и олимпийской медалью не увенчана?
…Вечером я бродил по опустевшим аллеям олимпийской дачи. В клубе показывали заграничную кинокомедию. По телевизору шла «Первая перчатка», а по другой программе – видеозапись утренних соревнований.
Несколько раз за вечер мне повстречался Кошкин – тренер Сальникова, который через месяц или чуть больше выиграет три золотые олимпийские медали. Кошкин тоже бродил один – тоже думал о чем-то своем?
В тот вечер я представил, что когда-нибудь, наверное, опишу себя в этой неожиданной обстановке, себя опишу в мыслях, далеких от плаванья, но ведь в чем-то к азарту большого спорта и близких…
А очерк к ярости Зерчанинова, командировавшего меня в Киев, я так и не написал.
Из пресс-центра в канун Олимпиады меня уволили. И Олимпиаду я мог теперь смотреть только по телевизору.
Лишенный иной деятельности, я довольно прилежно конспектировал зрелище с экрана – видеозапись для души. Ну и для печати кое-что пригодилось…
Телевидение в дни Олимпиады поставило своего зрителя в самое привилегированное положение…
Оптимально сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.
От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…
Но частности при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…
Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения и содержание сегодняшних соревнований.
Знание спорта сливается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.
Телевидение произвело разведку более глубокую, чем кино или фотография, и открыло в большом спорте дополнительные резервы изобразительной метафоричности, той непрерывной метафоричности, что, может быть, и не сразу превращается в кристаллизованную зрелищность, и не всегда заметна сразу, но зато все время тонизирует восприятие зрителя.
Телевидение научило нас – своих зрителей – читать сосредоточенность спортсмена как самый захватывающий сюжет.
Именно обеспеченность зрелищной стороны спортивного действия содержанием и контролируется, проверяется, испытывается ТВ необычайно строго.
Оптимально, на наш взгляд, сфокусированный показ ставил целью своей представить телезрителю Олимпиаду не как сумму соревновательных дисциплин, а как образ всего современного спорта.
От всех других спортивных событий века Олимпиаду в первую очередь отличала предельная обобщенность зрелищного сюжета – зрителю было дано проникнуть не только в суть совершаемого в том или ином спортивном жанре, но и обрести весьма многое на пути познания спорта и спортивной жизни вообще…
Но «частности» при этом вовсе не страдали, фундаментальность общего замысла способствовала жанровой конкретности показа. Так смело можно, например, сказать: сцены из легкой атлетики…
Человек и его характер крупным планом – принцип спортивного телевидения, содержание сегодняшних соревнований.
Так знание спорта смыкается благодаря телевидению с общечеловеческим знанием, поскольку к знанию особенностей большого спорта приходят теперь не иначе, как постигая человеческую суть его героев.