Видели и странную улыбку Юлии Богдановой, доплывшей все-таки до своей медали, правда, не золотой, как виделось ей и всем, кто восхищался ею в начале олимпийского цикла, а бронзовой, но тоже ведь, согласитесь, дорого стоящей в условиях тех жестких сроков, отведенных сегодня для лидерства даже выдающимся талантам.
Как-то, переключив телевизор на канал, где изображение шло без сопровождающегося комментария, не смог оторваться от зрелища, озвученного лишь естественным шумом в спортивном зале: глухо доносящимися репликами, необходимыми, как видно (слышно плохо, но все-таки слышно), объявлениями, сделанными судьей-информатором.
Было в этом что-то завораживающее.
Сначала, оставшись без комментаторского руководства, чувствуешь себя несколько неуютно, непривычно.
Но довольно быстро втягиваешься в созерцание – чуть не сказал: содержание – особого мира.
Телеэкран наполняется пластикой, чистой пластикой происходящего, как ведро, опущенное в колодец.
Словом, возникла панорама паузы – время воспринималось вместе с пространством между фехтовальными поединками.
Некая общность состояния, охватившего спортсменов, которых очень скоро сюжет соревнований разведет в разные стороны, приведет в разное настроение, равно и в разный ранг спортивного признания.
На экране появилась знаменитая Елена Белова, отчужденная, безучастная, и рядом молодая, видимо, менее известная, во всяком случае, нам, далеким от фехтования зрителям, спортсменка.
Возможно, их соседство в паузе между боями и не запомнилось бы, но на следующий день, уже сознательно переключив телевизор на тот же восьмой канал, снова пришлось увидеть фехтовальный зал, где на этот раз и Белова, и сидевшая с ней рядом фехтовальщица оказались в центре внимания.
…Прихрамывая, Белова сошла с помоста. И к ней подошла женщина в белом халате.
Соперница Беловой – юное приятное лицо, усталое до грусти, капля пота, как слеза, – осталась на помосте. Мужчина в форме команды Франции подал ей полотенце.
Вчерашняя собеседница, соседка Беловой, разминается в стороне – колет брошенный на стулья защитный жилет…
Операторы снова показывают соперницу Беловой на дорожке – француженка готова к продолжению поединка. А Белову что-то не видно – не попадает она в кадр…
На дорожке, наоборот, появляется соседка Беловой – диктор объявил, но слова его различимы не совсем отчетливо: «В борьбу вступает Лариса…» (Незнакомая мне фамилия доносится привыкшему к «немому» изображению неотчетливо…)
Ларису теперь показывают крупно – она теперь действующее лицо.
Но затем на экране появляется группа мужчин в красных пиджаках, столпившаяся в стороне от помоста. Слышен голос диктора: «Вопрос о замене решает технический комитет…» (Мужчины в красных пиджаках, догадываемся мы, и есть члены технического комитета фехтовального турнира.)
Грустная француженка, не знающая теперь, чья же она соперница – Беловой или Ларисы? – делает глоток из большой бутылки с минеральной водой…
Лариса ходит нервными шагами, держа рапиру. Снова колет защитный жилет.
Мужчины в красных пиджаках…
Мрачное лицо Ларисы…
Француженка грустит…
Лариса пружинисто подпрыгивает…
Француженка все грустит…
«Техническим комитетом, – слышим мы, – принято решение, что на поле остается Белова».
Французская фехтовальщица уже стоит на боевой дорожке. На переднем плане видно уходящую из кадра Ларису, на втором – натягивающую жилет Елену Белову.
Измученная ожиданием француженка слабо улыбается кому-то (нам невидимому).
Белова поднимается на помост, смеется, натягивая перчатку…
Крупный план соперницы – француженка в маске, еще не опущенной на лицо. Оператор ловит взгляд, брошенный ею на Белову.
Судьи проверяют рапиру француженки. Вспыхивает зеленый фонарь.
Крупный план Беловой – она все еще без маски.
Надевает ее решительно.
Бой – несколько не понятных нам без квалифицированного комментатора эмоциональных всплесков.
Укол? Да. Поединок окончен.
Откровенно плачущую Белову уводят с помоста.
Француженка тоже плачет. От информатора узнаем ее имя: «Победу одержала Уильири Бегар». И еще информация: «Таким образом, общую победу одержала команда Франции».
Оказывается, мы попали как раз на решающий поединок между женскими командами СССР и Франции.
Оказывается, в заинтриговавшем нас засилье пластики, не расфасованной соответствующим комментарием, мы все же верно ощутили редкую напряженность, эмоциональную насыщенность, заряженную чуть ли не в каждой детали.
…Розмари Аккерман из ГДР – первая женщина в мире, преодолевшая двухметровую высоту.
Потом мировой рекорд перешел к итальянке Саре Симеони – она прыгнула на один сантиметр выше.
Но на Олимпиаде в Москве высота в сто девяносто четыре сантиметра оказалась непреодолимой для Аккерман.
Она прыгала после Симеони, легко взявшей эту высоту и прилегшей за кадром ТВ на траву.
Сбившая в последний раз планку Аккерман заспешила уйти из прыжкового сектора.
Но в это время на матричном табло – на этом грандиозном подобии телеэкрана – возникло ее до нельзя огорченное лицо.
И тогда чемпионский характер Аккерман, несмотря на только что перенесенное поражение, проявился у всех на глазах.
Она улыбнулась своему печальному портрету – и отраженную экраном улыбку увидел весь зааплодировавший ей стадион и вслед за ним миллионы зрителей.
ТВ непосредственно вмешалось (не просто включилось для своевременности отражения) в ход соревнований.
Телезрителям удалось увидеть борьбу с собой (борьбу уже в несколько ином эмоциональном ключе, чем у побежденной ею соперницы) и олимпийской чемпионки Сары Симеони.
Прослезившись от радости уже завоеванной в Москве победы, итальянка, однако, осталась в секторе.
Она решила побить еще и мировой рекорд.
Это, конечно, требовало новых сил, новой сосредоточенности.
На глазах у миллионов выдающаяся спортсменка сделала все, чтобы забыть выдающуюся победу ради результата еще более выдающегося, результата, который никогда еще не был подвластен никому в ее спортивном жанре.
Это желание сразу шагнуть на следующую ступень, отложив заслуженное торжество, не могло не взволновать трибуны и особенно телезрителей, наблюдавших состояние олимпийской чемпионки, можно сказать, в упор, вплотную.
Рекорд не был побит. Но Симеони с помощью ТВ подарила зрителю несколько минут, рассказывающих о большом спорте, о необходимом для побед в нем честолюбии столько, что изложение этого потребовало стольких страниц.
Матричное табло над чашей Лужников было еще одной изобразительной реальностью Московской Олимпиады.
Зрелище, непосредственно воспринимаемое трибунами тут же воспроизводилось на табло.
Подчеркнем: воспроизводилось, не просто зеркально отражалось. В таком воспроизведении событий сказывался уже приобретенный ТВ художественный опыт. Опыт преобразования того, что происходит в спортивном мире.
Получалось, что при несомненной метафоричности изображенного на табло происходящее на поле все равно читалось на гигантском, поднятом над трибунами стадиона телеэкране прямо-таки документом.
Метафора, словом, не вступала в противоречие с документом, смыкалась с ним, создавая реальность.
Каждый мог теперь вместо вопроса к себе: что я видел? – перепроверить себя: а что я увидел?
Итак, роман с футболом превратился в роман с телевидением – да неужели же я буду так прямолинейно воспринят в тех поисках себя, что совершались в мире спорта, вторгавшегося в остальной мир и менявшегося под воздействием всего в том мире происходившего?
А с другой стороны – разве же и футбол, и телевидение не изобретены человечеством для углубления самопознания? Что, в конце концов, всего важнее?
Поэтому и понятый прямолинейно не буду слишком уж огорчен.
Что плохого в прямой линии – как-никак кратчайшее расстояние между двумя точками.
Лишь бы эти точки приложения сил верно и вовремя найти.