С того часа, как мне была дана благодать покаяния, я осознал себя во аде. Как бы ни был по временам болезнен сей путь, другого к дверям Божественной Вечности для падших сынов Адама нет. Глубока моя скорбь за самого себя, но там, впереди, я вижу Свет. Мой восторг пред Богом мучает меня, когда я ищу выражений для него. Я воспитался избегать высокопарного языка, [1] а теперь мне все слова, все языки кажутся выцветшими красками, неспособными изобразить моей благодарности Богу.
Когда рука Божия, озарив сначала нас Светом, ставит нас на новый, дотоле неведомый «высокий» путь, то там мы встретим две грандиозные ступени: имя одной — «ад покаяния», другой — «ад любви». Покаяние связано с двумя заповедями — наибольшая из них: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим» (Мф. 22, 37, 38). Мы не имеем сей любви, и велик для нас труд, чтобы стяжать ее. Следующая ступень, не менее болезненная, стоит в зависимости от второй заповеди: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». Господь не совершил ни единого греха (ср. Ин. 8, 46; Лк. 23, 41), и потому не имел нужды в покаянии. Но, взяв на себя грех мира (ср. Ин. 1, 29), Он сходил во ад любви к ближнему, и сходил до последних глубин, т.е. до предельных измерений второй заповеди. Мало кто из людей познает сей ад, потому что мало в нас любви к ближнему, т.е. ко всякому со-человеку, ко всему от века множеству людей. Божественная любовь Христа истощает себя в служении именно всему человечеству от Адама до последнего, имеющего родиться от женщины. Он положил душу Свою за друзей и за врагов. Если мы уразумеем подлинный смысл второй заповеди, то увидим, что еще не начали нашего покаяния. А если бы было нам дано жить ее в возможной для нас полноте, тогда мы познали бы Единого Бога в Трех Ипостасях и наше бессмертие (ср. Мф. 16, 28).
Пребывание во плоти весьма затрудняет ясно осознать-жить абсолютность стоящей пред нами задачи. Плоть всегда налагает некий покров не-совершенства и неведения. Однако, при целостной вере, свободной от колебаний и сомнений, благодать Духа Святого дает горячо кающимся и опыт схождения во ад, и опыт ада любви, и воскресения души еще в границах жизни в этом теле.
Одна из весьма трудных живописных проблем для пейзажиста — голубое небо, непрестанно дивно вибрирующее; на цветных фотографиях его цвет может напоминать кузов автомобиля, окрашенный голубым лаком. Таким скучным, возможно, является в силу многих повторений описание моей духовной жизни, полной в действительности глубоких контрастов, никогда не теряющей своего динамического характера. Но я рискую продолжить взятый на себя труд — исповедать пережитое мною.
Живого Бога я познал с самого раннего детства. Бывали случаи, по выходе, вернее сказать — выносимый на руках из храма, я видел город, который был для меня всем миром, освещенным двумя родами света. Солнечный свет не мешал ощущать присутствие иного Света. Воспоминание о нем связывается с тихой радостью, наполнявшей тогда мою душу. Из моей памяти выпали едва ли не все события этого периода, но Света сего я не забыл.
В начале зрелой юности я отступил от Бога моего. Преступлений, наказуемых государствами, я не совершил, но чрез мой ум, чрез мое сердце свободно проходили всякие гады, всех планов и родов.
Неосязаем Бог наш; невидим, непостижим; неисследимы и пути Его о нас промысла. Как Его нежная, но могущественная рука уловила меня, когда я с упорством юного безумства устремился в меоническую пустоту? Огонь небесный проник внутрь, и сердце мое было растоплено жаром. Мою покаянную молитву я приносил Святому Богу, прижавшись к полу, к земле. О, какого стыда я был исполнен в те годы. Я сознавал себя самым подлым преступником за мой гордый порыв превзойти Его. Мой грех против Его любви предносился мне в своей кошмарной сущности: как самоубийство, и притом не в плане тленной плоти, но как отпадение в вечности от моего Творца. Он в безмерности Своей любви желает дать мне светоносную беспредельность. Я же стучал в двери смерти не во времени, а за его гранями. Я ненавидел себя, десятилетия проливал слезы от горя моего и стыда моего.
Я горько плакал (ср. Мф. 26, 75). Не знаю, а может быть и знаю до некоторой степени, как плакал Петр после своего отречения от Христа, и как, согласно преданию, он не забывал о сем всю свою жизнь, почему и взыскал, чтобы его распяли головою вниз. Правда, я не помню вовсе, чтобы у меня было отталкивание от христианства. Я был увлечен идеею трансцендентального созерцания. Мне казалось, что я покинул низший уровень жизни — психический, душевный: «люби Бога и люби ближнего». Когда же мне открылась духовная сущность моего внутреннего движения, а именно повторение Адамова падения, тогда я ужаснулся, и молитва моя характеризовалась уже неприязнью к самому себе. В этой молитве мой ум не обращался на меня самого; я не анализировал мои состояния; я пребывал в великом трепете, почитая себя недостойным прощения. Я стоял как бы на страшном суде высочайшего трибунала: все мое внимание сосредоточивалось на моем Судье. У меня не было слов: я молился неоформленными словом воздыханиями сердца моего. Я не находил себе оправдания; во мне не было надежды. Быть может, вернее будет сказать: я молился с надеждою, которая идет дальше всякого отчаяния. В этой молитве я, бывало, терял ощущение моего тела. (Обнаруживал сие явление лишь после того, как снова приходил в состояние нормального мироощущения.) Дух мой при этом входил в некую умную сферу, границ которой невозможно достигнуть; б.м. потому, что их нет. В этой духовной бездне душа моя искала только Бога. Я бывал один: не было «там» ни предметов, ни какого-либо другого личного существа со мною. Я как-то сознавал, что если Господь соблаговолит, то беструдно придет ко мне, где бы я ни был. И Он соблаговолил.
1
«Приближаясь к зрелой юности, я встретился с кругом сильных людей, презиравших поверхностное красноречие: „Аркадий, не говори красиво: нам это неприлично“...» (И. С. Тургенев. Отцы и дети).