здесь душ, поэтому, когда они переборщили с икрой, мы с Джеффом в конечном итоге воняем, как пара носильщиков из Биллингсгейта.
«Для чего ты используешь икру?» - спросил Герберт.
«Это та часть лаборатории, куда вы собираетесь; они его используют, а не я. Что-то связанное с их экспериментами. Однажды они действительно пытались объяснить это мне, но с таким же успехом они могли говорить по-гречески, несмотря на весь смысл, который это имело. Иногда им нужна икра, иногда мясо из Смитфилдс: телячьи железы, ну, вы знаете, те, которые мясники продают как сладкий хлеб. Мы были там сегодня утром - Смитфилдс. Ужас этот туман; там есть скот для шоу, и они падают как мухи. И милые звери: красные опросы, галлоуэйцы, линкольн редс, шортхорны, все настолько откормленные, что едва могут дышать, точно так же, как люди не могут, если они слишком свирепые - без обид, если в вашей семье есть вздутия живота. Знаете, они давали животным виски, чтобы дыхательные пути оставались открытыми. Я полагаю, что все работает. Бедняжки."
Он открыл пару распашных дверей и провел Герберта и Элкингтона в небольшую лабораторию. Он был безупречно чистым; они должны были находиться слишком глубоко под землей, чтобы туман мог проникнуть извне.
Верстак, заваленный приборами, тянулся вдоль двух стен слева от них. Третья стена через другую сторону комнаты уступала место складу еще меньшего размера. В четвертой стене было крошечное окошко, выходившее на световой колодец; не то чтобы сегодня было много света.
Мужчина и женщина, одетые в белые лабораторные халаты, делавшие их похожими на врачей или арбитров по крикету - или, если подумать, техников университета, занимающихся рыбоводством, - стояли посреди комнаты.
Этой женщине было чуть за тридцать, и она была некрасивой - ее лицо недоставало определенной четкости, и у нее был ярко выраженный вдовий пик, но ее фигура была подтянутой, а темные глаза смотрели настороженно. Мужчина был, наверное, на несколько лет старше, с большими квадратными очками на выступающем носу и слабым подбородком, извиняющимся тоном впадающим в шею. Они спорили.
- Все, что я говорю, Рози… - сказал мужчина с оттенком старой девичьей раздражительности.
«Розалинда», - сказала она. Рос-Линд; два обрезанных слога. «Не Рози».
«Все, что я говорю, Розалинда, - это то, что вы могли бы поделиться своими исследованиями, как и все остальные».
«И я хочу сказать, Морис, - огрызнулась она, - что в науке существует условность: когда вы проделали много работы и получили некоторые экспериментальные данные, у вас должен быть первый шанс их интерпретировать».
"Розалинда, я твой начальник, и ..."
«Ты не мой начальник!»
«Я старше тебя».
«Это не делает вас лучше. Когда дело доходит до рентгеновских лучей, вы на самом деле позитивный любитель ».
Морис что-то пробормотал, снял очки, как будто не хотел слишком много видеть, и наполовину отвернулся, очевидно, утомленный тем самым противодействием, которое, казалось, так заряжало Розалинду.
Рыбочеловек повернулся к Герберту. «Доктора Франклин и Уилкинс. Как всегда, друг другу в глотку.
Он снова исчез в коридоре.
Герберт шагнул к враждующим ученым. Он представился сначала сам, а затем Элкингтон, хотя бы для того, чтобы этот несчастный не вмешивался снова. Розалинд Франклин, Морис Уилкинс. Как поживаете, приятно познакомиться, какая ужасная погода ... И мгновенное взаимное ожесточение, когда Герберт раскрыл свое происхождение. Полицейские редко отваживались проникнуть в недра научного отдела, и их присутствие редко было предвестником хороших новостей.
«Я думаю, тебе лучше сесть», - сказал Герберт.
Уилкинс устроился на ближайшем сиденье, в вертикальном деревянном стуле, прислонившемся к верстаку. Розалинда слегка запрокинула голову - бесконечно малое движение, которое мог бы заметить только такой человек, как Герберт, привыкший и опытный в наблюдении за людьми.
«Я предпочитаю стоять», - сказала она.
«Вы знаете Макса Стенснесса?» - спросил Герберт.
"Я делаю." Голос Розалинды казался немного громче, чем обычно, как будто она давала брачный обет.
Уилкинс согласно кивнул.
«Прошлой ночью его нашли утонувшим в Длинной воде».
«Боже милостивый, - сказал Уилкинс.
Губы Розалинды образовали идеальную букву «О», видимую за долю секунды, прежде чем она хлопнула по нему рукой.
"Не могли бы вы меня извинить?" - сказала она и быстро вышла из комнаты.
Герберт посмотрел на Уилкинса, который тупо уставился в ответ. «Он потерял дар речи от шока, - подумал Герберт; возможно, точнее, введением беспорядка в мир, где порядок был всем.
Герберт услышал снаружи приглушенный всхлип, за которым последовало безошибочное улюлюканье носа; затем Розалинда вернулась в комнату, глаза слегка покраснели, но в остальном все контролировали. У Герберта было ощущение, что он видел все эмоции, которые она сегодня проявит.