За пять дней до их входа не было еды и воды. Снаружи хижины был почти сплошной ковер из дерьма, грязи и трупов. Некоторые тела были расчленены, а кости разорваны; однако не было животных, которые могли бы это сделать.
Везде тиф и голод, мертвые и умирающие неотличимы. Люди падали на ходу; в вертикальном положении на мгновение, а затем мертвы, прежде чем упасть на землю. Или они поползли к солнышку, чтобы там умереть.
Британские врачи отметили красные кресты на лбах тех, кто, по их мнению, имел шанс выжить. Им никогда не грозила опасность того, что закончились чернила.
Все, что Герберт знал о страданиях, перевернулось с ног на голову. Он и его сослуживцы месяцами существовали на армейские пайки и на любую еду, которую они нашли во время отступления немцев. Они были в грязи от пота, диареи и общей вони войны. Но по сравнению с обитателями Бельзена они выглядели так, как если бы они отсиживались в «Ритце».
Их униформа цвета хаки, смешанная и подобранная из неподходящих складов снаряжения, могла быть царственной мантией, если положить ее рядом с лохмотьями депортированных. Даже несмотря на различные болезни, британские солдаты были олицетворением румяных щек, упитанного здоровья среди тонких, скелетных силуэтов, которые пытались прикоснуться к ним и потрогать их пальцами, как если бы водовороты их прохода были водами самой жизни.
Когда солдаты бегали, чтобы ответить на команду, или поднимались по лестнице, они иногда останавливались замертво, не зная, где искать, потому что в широко раскрытых глазах сокамерников они видели неприятное знание: такие движения, такие естественные и легкие для заключенных. солдаты, убили бы сокамерников так же верно, как пуля в висок.
Откуда Герберт узнал об этом? Потому что они действительно убили некоторых из них, вот как.
Солдаты раздали свои пайки - сухое молоко, овсянку, сахар, соль и консервы - и в течение нескольких часов сотни из тех, кто ел, были мертвы, пища, слишком богатая для систем, умерла от голода.
Как, во имя Бога, овсянка и консервы могут быть слишком богатыми?
Первоначальное признание того, что он был в Бельзене, было произнесено Гербертом без раздумий, и, когда он рассказывал свою историю, его внутренности дрогнули от вероятности того, что он говорил вне очереди, что в лучшем случае он был неправ, или если он был прав, тогда напоминание будет нежелательным, и она попросит его, может быть, вежливо, а может быть, с пылающим гневом, уйти, бежать обратно через туман в квартиру, еще более пустую и холодную, чем раньше. Ибо раньше не было ни Ханны, ни болтовни ее друзей - что не менее утешало своей непонятностью - ни текстуры ее еды.
Реакция промелькнула на лице Ханны, как облака перед луной. Ее рот слегка опустился; скорее удивление, чем тревога, надеялся Герберт. Он увидел легкую дрожь ее щек, когда она боролась с илом спящих воспоминаний, внезапно зашевелившимся.
Наконец, когда она решила, как ей с этим справиться, она сузила глаза и повернулась к нему.
«Тогда ты понимаешь», - сказала она.
Я приехал из Печ, маленького городка в нескольких часах езды от Будапешта на машине. Моя мама была учительницей, отец работал в компании Ford. Американские автомобили были популярны в Венгрии до войны.
Весной 1944 года прибывают немцы, и внезапно приходит приказ за приказом: носить желтую Звезду Давида; соблюдать комендантский час; запретить выезд; обыск домов; люди в тюрьме; захватить магазины и предприятия.
А потом нас везут в Освенцим.
Это май. Помню колючую проволоку между пилонами, зеленую битумную бумагу, покрывающую бараки. Полосатая одежда для заключенных. Все, что было раньше, теперь ушло.
Когда я думаю о Печ, это похоже на жизнь на другой планете.
Освенцим был… Нечего вам говорить, вы можете догадаться. Я был там до начала 1945 года. Красная Армия уже почти у ворот, когда охрана нас эвакуирует. Мы идем по снегу; обморожение и истощение. Люди теряют пальцы рук, ног, руки, ноги. Танцоры больше не танцуют, пианисты не играют.
Вы остановитесь, они стреляют в вас. Мы тащим тех, кто не ходит.
Мне пятнадцать. Я должен быть в школе, целовать мальчиков за классами и ссориться с мамой. Вместо этого я иду по снегу, не видя. Двадцать тысяч из нас покинули Освенцим; менее десяти тысяч человек добрались до Вандсбека, трудового лагеря в Гамбурге. Только две тысячи прибывают в Бельзен.
Бельзен был конечной точкой во всех смыслах. Никогда прежде не отражалась так чисто мужская тьма, его садизм и жестокость. Я пытаюсь описать словами то, что помню, но на земле нет языка, чтобы выразить такой ужас, даже представить его.
Это так ужасно, потому что немцы больше не правят. Стражам нечего делать - Смерть все делает за них. Смерть держит нас такими голодными и тесными, что мы не можем двигаться, даже когда от этого зависит наша жизнь. Смерть стоит на страже на стенах, Смерть оставляет себе всю пищу и воду. Смерть гарантирует, что у нас нет работы, нет порядка. Смерть оставляет нас на гигантской куче мусора.