Герберт увидел, как один мужчина сжал плечо Ханны, проходя мимо ее стула; другой наклонился, чтобы прошептать что-то, что заставило ее улыбнуться.
Герберт задумался, были ли эти мужчины любовниками Ханны или когда-либо были любовниками, и ему пришлось сдержать стремительную волну ревности.
Если да, то это не имело к нему никакого отношения; хотя в равной степени Ханна казалась слишком беспрепятственной, чтобы принадлежать кому-либо.
Поэтому он продолжал говорить, движимый непринужденностью ее манеры, отсутствием зрительного контакта и, возможно, его предположением, что как иностранка и еврея ее культурные нормы немного отличаются от его.
Он был единственным ребенком со всем этим нежелательным статусом; некоторая меланхолия, склонность к интроверсии. Когда в детстве он держался отдельно от одноклассников, они обвиняли его в отстраненности; но когда он пытался подружиться, он слишком старался, слишком сильно выступал, и они все равно восстали против него.
Большинство людей, казалось, инстинктивно понимали баланс между общностью и самодостаточностью. Только не Герберт. Он чувствовал себя пилотом-новичком, постоянно перенапрягающимся, пытаясь держать устойчивый курс.
У него был плюшевый мишка с одним глазом, с которым он разговаривал часами. Вместо настоящих друзей у него были воображаемые, верные и вдохновляющие.
Он даже изобрел его, того, кто был храбрее, умнее, милее, смелее - больше всего, чем он был меньше. Герберт хотел последовать примеру этого героя и подражать ему.
путей, которых он избегал, и рассказал ему о них, как Герберт рассказал ему о том, что он сделал, разделив хорошее и плохое так же в равной степени, как захватывающее и банальное.
Его изобрели прожили жизнь Герберта так, как он выбрал бы, если бы Герберт обладал сообразительностью; ведь каждый стал тем, кем он был избран, не так ли? Он был вторым шансом, доверенным лицом, зеркальным отражением, наставником, ангелом-хранителем, советником, проводником.
Он был всем. И, конечно, его никогда не существовало.
Затем Герберт выиграл стипендию в Кембридже, где от начала до конца чувствовал себя мошенником, ни то, ни другое; слишком шикарно для детей дома, слишком распространено для итонцев и харровцев.
Там был шахтер Джимми Лис. Он сказал Берджессу: «Вы получите первый экзамен, потому что ваша энергия не исчерпывается жизнью, из-за предрассудков экзаменаторов в классе и потому, что вы попали сюда легко и не испугались всего этого. У меня нет блеска невежества. Я сделаю в десять раз больше работы, чем ты, и получу хорошую Секундочку.
Именно так все и произошло, как для Герберта, так и для Джимми.
Можно было заинтересовать себя истиной или блеском; можно было писать очерки или эпиграммы. Герберт выбрал первое.
Нет. Он сделал первое, потому что он не мог сделать второе. У него не было выбора.
Затем была война, а затем пришел Бельзен. С ним было много солдат, беспечных, которым удалось отбросить ужас и продолжить свою жизнь. Возможно, Герберту оставалось идти меньше, чем им; потому что для него Белзен взял мир, который уже был негативным, и превратил его во тьму, мрак, с которым ему пришлось столкнуться в одиночку.
Ему было не с кем поговорить. Те, кто там не был, не поймут; те, кто там был, просто хотели об этом забыть.
Бельзен показал ему, что жизнь приносит мало, но плохие новости: бедствия, болезни, расстройства, страдания, позор, развод и, конечно же, смерть, неизбежные и неизбежные, потому что даже если ничего не пойдет не так, человек все равно умрет.
То, что Герберт уже имел внутри себя, Бельзен усугубил, а затем Маклин и де Вер Грин пошли еще дальше, так что он с трудом мог сказать, где начинается причина и заканчивается действие или наоборот.
В Бельзене, Ханна, вы сказали, что вас больше нет.
Этого Герберт опасался больше всего: отсутствия на работе, от других людей, даже от самого себя. В таких обстоятельствах ничего не имело бы значения, ни юмор, ни любовь, ни грусть, ни гнев, не говоря уже о боли. И, конечно, не могло быть ничего хуже, чем чувствовать себя настолько одиноким, что даже слезы не выходили.
«Ну, - сказала Ханна, - никто не говорит, что жизнь - это чаша с вишнями».
Нет, согласился Герберт; они не.
«Вы играете на пианино?» она спросила.
"Маленький."
"Вы когда-нибудь слышали" Life’s a Bowl of Cherries "за пять кварталов?"
"Сейчас четыре четверти времени, не так ли?"
Ханна сделала безупречный акцент кокни. «Жизнь / миска / гребаная / вишня», - спела она, и Герберт невольно рассмеялся.
Из-за пения Ханны вспыхнул всплеск болтовни, что, как он понял, было призывом к игре на пианино. Она возразила, сначала из-за беспокойства за Герберта, а затем с насмешливой половинчатостью после того, как он заверил ее, что с ним все в порядке, и что он монополизировал ее достаточно для одного вечера.