«Я знала, что ты вернешься», - сказала она.
Он неосознанно прошел по огромному кругу. «Так поступали люди, когда они заблудились», - сказала Ханна; что-то связанное с гироскопией и инстинктом самонаведения. Когда венгры уехали - они ведь там не жили, не так ли? - они сказали ей, какой густой туман, и поэтому она ждала его возвращения.
«Но как вы узнали, что это я?» - спросил Герберт.
"Ваш запах. И твои шаги ».
путей, которых он избегал, и рассказал ему о них, как Герберт рассказал ему о том, что он сделал, разделив хорошее и плохое так же в равной степени, как захватывающее и банальное.
Его изобрели прожили жизнь Герберта так, как он выбрал бы, если бы только Герберт обладал сообразительностью; ведь каждый стал тем, кем он был избран, не так ли? Он был вторым шансом, доверенным лицом, зеркальным отражением, наставником, ангелом-хранителем, советником, проводником.
Он был всем. И, конечно, его никогда не существовало.
Затем Герберт выиграл стипендию в Кембридже, где от начала до конца чувствовал себя мошенником, ни то, ни другое; слишком шикарно для детей дома, слишком распространено для итонцев и харровцев.
Там был шахтер Джимми Лис. Он сказал Берджессу: «Вы получите первый экзамен, потому что ваша энергия не исчерпывается жизнью, из-за предрассудков экзаменаторов в классе и потому, что вы попали сюда легко и вас все это не пугает. У меня нет блеска невежества. Я сделаю в десять раз больше работы, чем ты, и получу хорошую Секундочку.
Именно так все и произошло, как для Герберта, так и для Джимми.
Можно было заинтересовать себя истиной или блеском; можно было писать очерки или эпиграммы. Герберт выбрал первое.
Нет. Он сделал первое, потому что он не мог сделать второе. У него не было выбора.
Потом была война, а потом пришел Бельзен. С ним было много солдат, беспечных, которым удалось отбросить ужас и продолжить свою жизнь. Возможно, Герберту оставалось идти меньше, чем им; потому что для него Бельзен взял мир, который уже был негативным, и превратил его во тьму, мрак, с которым ему пришлось столкнуться в одиночку.
Ему было не с кем поговорить. Те, кто там не был, не поймут; те, кто там был, просто хотели об этом забыть.
Бельзен показал ему, что жизнь приносит мало, но плохие новости: бедствия, болезни, расстройства, страдания, позор, развод и, конечно же, смерть, неизбежные и неизбежные, потому что даже если ничего не пойдет не так, человек все равно умрет.
То, что Герберт уже имел внутри себя, Бельзен усугубил, а затем Маклин и де Вер Грин пошли еще дальше, так что он с трудом мог сказать, где начинается причина и заканчивается действие или наоборот.
В Бельзене, Ханна, вы сказали, что вас больше нет.
Вот чего Герберт опасался больше всего: отсутствия на работе, от других людей, даже от себя. В таких обстоятельствах ничего не имело бы значения, ни юмор, ни любовь, ни грусть, ни гнев, не говоря уже о боли. И, конечно, не могло быть ничего хуже, чем чувствовать себя настолько одиноким, что даже слезы не выходили.
«Что ж, - сказала Ханна, - никто не говорит, что жизнь - это чаша с вишнями».
Нет, согласился Герберт; они не.
«Вы играете на пианино?» она спросила.
"Маленький."
"Вы когда-нибудь слышали" Life’s a Bowl of Cherries "за пять кварталов?"
"Сейчас четыре четверти времени, не так ли?"
Ханна сделала безупречный акцент кокни. «Жизни / миска / гребаная / вишня», - спела она, и Герберт невольно рассмеялся.
Из-за пения Ханны вспыхнул всплеск болтовни, который, как он понял, был призывом к игре на пианино. Она возражала, сначала из-за заботы о Герберте, а затем с насмешливой половинчатостью после того, как он заверил ее, что с ним все в порядке и что он монополизировал ее достаточно для одного вечера.
Когда она встала, все обрадовались и расчистили путь к роялю в углу, которого он даже не заметил. Обычно ему требовалось самое большее пару секунд, чтобы закрепить в голове планировку и мебель комнаты. «Должно быть, ускользает», - подумал Герберт.
Он никогда не слышал мелодий, которые играла Ханна - должно быть, это были венгерские народные песни, судя по энтузиазму, с которым начали петь другие, - но это не имело значения. Ее игра была изысканной. Она могла бы быть концертной пианисткой, если бы поставила
если бы она задумалась об этом.
Водолаз, повар, музыкант; Герберт подумал, что она не может сделать что-нибудь.
Он взглянул на свои наручные часы впервые с тех пор, как прибыл на Фрит-стрит, и был поражен, обнаружив, что на них прошла полночь.
Теперь, когда чары между ним и Ханной были разрушены, Герберт почувствовал себя слегка раздробленным. Он никогда не выставлял себя так много.