Веронд разжег погасшую трубку. Криво усмехнулся, сказал: - Теперь вопрос - кто на очереди. Другому зла не желаю, себе, признаться, тоже. Ума не приложу, что теперь делать с письмами для "Лосева". Цибулькин просил прихватить. Лежат у меня в сейфе. А вот нашей почты все нет. У меня к вам, просьба на прощание: велите наши письма отправить с тем, кто пойдет следом. x x x
Весь обратный путь шли молча. Машин и Зимин ухитрились у кого-то узнать, что их судно вот-вот "вытолкнут" из Архангельска. Расспрашивать было не о чем.
Снова нависла громада "Ванцетти". Последние торосы - след канала, по которому не так давно ледокол уводил "Лесова". Место, где он стоял у причала, угадывалось по пространству гладкого льда, окаймленному глыбами. Остался только этот след.
Веронд заглянул в штурманскую рубку, приказал вахтенному помощнику отменить все утренние отпуска на берег, проверить наличие людей. Затем прошел к себе в каюту, вытащил из портфеля засургученный конверт. На нем были написаны только две строчки: позывные "Ванцетти" и координаты, где конверт предстояло вскрыть: \Grad{72}\Min{52} Норд и \Grad{41}\Min{42} Ост. Та же точка, что у Цибулькина. Значит, и путь, по которому предстоит идти, будет тот же. x x x
За плотно закрытым иллюминатором гудела, свистела вьюга, что-то поскрипывало. В этом скрипе послышался другой, похожий звук - из далекого детства: скрип флюгера над старым-престарым домом в Таллине, где он родился, где жил мальчишкой.
Он помнил только свой дом и дом напротив, тоже очень старый и тоже с флюгером на коньке крыши. От далекого детства сохранилось еще ощущение грозной опасности, ворвавшейся вместе с отцом, вооруженным винтовкой. Наспех собрались. Поспешно покинули город, затянутый сеткой дождя. Тряслась старая повозка. Фыркали кони. Они уходили из Таллина вместе с красным эстонским полком. Разве мог он тогда догадаться, что путь закончится за 10 тысяч километров, во Владивостоке. За долгие годы жизни на Дальнем Востоке почти разучился говорить на родном языке. Лишь акцент остался, по которому даже на Камчатке спрашивали: "Вы финн или эстонец?". Страстное желание вернуться в город своего детства продолжало жить. В пятнадцать лет он сбежал из дому в юнги, потому что думал - моряка может занести судьба даже в город, ставший столицей страны, где правили буржуи. Он верил, что память детства точно проведет его по узким улочкам и ухо чутко уловит скрип того единственного флюгера на доме, в котором он родился. Но все складывалось иначе. Все время был Тихий океан. И даже став капитаном в тот самый год, когда Эстония снова стала советской, он не мог распорядиться маршрутом своего парохода и привести его в Таллин. А покинуть Дальневосточное пароходство и уехать на запад он не считал себя вправе. Здесь ему, двадцативосьмилетнему, оказали честь, доверили пароход.
Странно, но давнее воспоминание, скрип флюгера над старым домом, всегда возникало как первое предупреждение о надвигавшейся опасности.
Тронхейм. 22 декабря 1942 года
Одной из лучших баз немецких подводных лодок в Норвегии был Тронхейм. От воздушных налетов лодки спасал накат бетона четырехметровой толщины. К осени 1942 года пора легких побед прошла. Уже дважды полностью обновлялся состав флотилии. Лишь одна лодка - U-553 - казалась неуязвимой. Ею с начала войны бессменно командовал корветтен-капитан Карл Турман. Хотя было ему всего 24 года, но на базе за ним прочно закрепилась кличка "старый хитрый лис". С завистью так его называли. Выжить два года в подводной войне значительно труднее, чем прокоптить сто лет на берегу.
К выходу все было готово, и Карл отправился в город. Он не обращал внимания на дождь - моросящий, холодный, на редких прохожих, жавшихся к серым, мокрым стенам старых-престарых домов, не поднимал глаз, даже когда приближался стук солдатских сапог и чья-то рука взлетала, приветствуя его. Казалось, корветтен-капитан был поглощен лишь соблюдением точности шага и созерцанием собственного зыбкого отражения в мокром граните мостовой.
Он поднимался к собору, такому же древнему, как сам город в глубине фиорда. Когда-то отсюда на крутоносых ладьях уходили викинги искать новые земли и наживу. Собор был построен в те легендарные времена. Гулкий, холодный, с готическими сводами, словно размытыми дневной полумглой, с наивной мозаикой витражей, аскетическими статуями святых и пышными надгробьями, он словно возвращал Карла в тюрингский городок, столь же старый, как я Тронхейм, так же уютно дремлющий в складкам лесистых гор. В его городке был собор, до странности похожий на этот, что говорило о духовной близости викингов и нибелунгов. Однако не высокие сравнения, не ностальгия по родине я не сентиментальные воспоминания о провинциальной юности влекли его сюда. Карл Турман был глубоко религиозен и считал святую веру лучшим, что воспринял от горячо любимых родителей. Он с ними расстался всего четыре дня назад.
После труднейшей охоты - непрерывный десятибалльный шторм и всего одна победа - он вернулся на базу, получил законный десятидневный отпуск. Но... дома не нашел ни утешения, ни радости. Даже прощальная фраза матери, сказанная шепотом, чтобы не услышал отец, прозвучала похоронно:
- Боже, ты даже не можешь попасть в плен в своем море. Тебя даже не могут там ранить...
Весь путь из дома он старался забыть этот шепот-панихиду по нему, живому. Но шепот все время возвращался и сейчас, по пути к собору, звучал в ушах, заглушая и шум дождя, и стук сапог, и шорох шагов прохожих. Карл старался убедить себя, что женским страхам нечего верить, что по-прежнему его хранят счастливая звезда и спасительная сила святой исповеди. Да, да, исповеди. Особенно в последнее время она стала не только частью веры, а суеверной необходимостью. Отпущение грехов превратилось для него в незримый талисман, который он как бы принимал из уст священника перед каждым выходом в море.
Ритуал посещения собора был всегда одинаков, как и шаги по гранитным торцам. Карл входил смиренно и тихо в гулкую тишину, омывал пальцы в мраморной раке со святой водой, осенял себя крестным знамением, потом проходил к последнему ряду скамей, садился и устремлял взгляд куда-то сквозь пышный алтарь, вспоминая все, что с ним случилось от начала последнего похода до этого часа. Он вспоминал весь путь милю за милей, день за днем, чтобы четко отсеять долг от греха. Война есть долг. Войне он отдавал месяцы, а берегу - дни. Всякий раз с удовлетворением убеждался в ничтожности своих грехов, и это радовало. Но случалось, что его посещали сомнения, Карл не мог сам решить, на какую чашу весов бросить поступок. Тогда, взвешивая каждое слово, отдавался на суд пастора.
Так уже было однажды. Боже, как давно, еще весною, когда моторист второго класса Пауль Рашке сошел с ума. Находясь в точке \Grad{50}\Min{45}\Sec{0} Норд и \Grad{49}\Min{30}\Sec{0} Вест, Карл приказал всплыть, сунул в карман "Вальтер", поднялся на мостик, скомандовал самый полный вперед, а затем вызвал безумного моториста. Сквозь стук дизеля кое-кому в центральном посту послышался щелчок пистолетного выстрела, после которого командир быстро спустился вниз. Один. Скомандовал погружение. Затем подошел к вахтенному штурману, приказал: