Вранье! Хуже того, ошибка. И он знал, что я ему лгу, поэтому озарился особенным светом.
— Можно с вами поговорить? Это недолго.
Я не мог отказать ему и предложил сесть. Пока он собирался с мыслями, я говорил себе, что все равно мне не провести его (и «Корифея»), что наглая ложь не пройдет, лучше даже не пытаться. Наилучшим выходом была выборочная правда.
— У некоторых из нашей менеджерской братии сомнения относительно вас, — заговорил он. — Когда вы согласились на операцию, эти голоса почти смолкли.
Теперь, когда остаются считанные часы до… до финала, этот спор утратил актуальность. Но я стал считать вас своим другом. — (Пока что он говорил искренне.) — И по-дружески радовался, что вы готовы по-настоящему породниться с Боксом. Вы почти достигли этой цели, это не вызывает сомнений. Но при этом не перестаете колебаться, можно подумать, что вы нас боитесь. — Он склонил голову набок. — Боитесь?
«Говори правду!» — приказал я себе и утвердительно кивнул.
— Вокс — не государство, а внутреннее состояние. Вы это наверняка чувствуете.
Он проводил различие между пониманием и чувством, между фактом и тем, как я его ощущаю.
— Да, чувствую, — снова ответил я правду. То, что творилось у меня в голове, заставляло это чувствовать. Как объясняли врачи, участок мозга под названием «средняя переднелобная кора» не является частью лимбической системы. Она отвечает за нравственные оценки, и туда «узел» внедряется в последнюю очередь.
— Это как… — Я задумался. — Это как стоять на пороге дома зимним вечером. Внутри дома люди, это как бы твоя семья…
Оскару понравились мои слова: он расплылся от удовольствия.
— Но я не могу отделаться от мысли, что если я войду, то придусь не ко двору. Потому что там меня знают, как облупленного.
— Как это?
— Там знают, что я другой. Чужой. Уродливый. Ненавистный.
— У вас просто другая биография, но это не имеет никакого значения.
— Ошибаетесь, Оскар.
— Неужели? Вы не можете быть уверены в этом, пока не откроетесь нам.
— Я не хочу открываться.
— Что бы вы от нас ни скрывали, я обещаю, что для Вокса это неважно.
— Поймите, Оскар, я не невинная овечка.
— Все мы не без греха.
— Я убийца! — выпалил я. Он требовал правды — и он ее получил.
Синие языки пламени, горящий заживо человек.
Я убил его, потому что вышел из себя, потому что меня унизили, а может, просто потому, что рекордная жара вдруг сменилась в Хьюстоне грозой и потопом. Возможно, бессмысленно спрашивать меня о причине.
В темноте, под масляным дождем, под потоками, хлещущими с крыш и наполняющими до краев сточные канавы, я шагал по безлюдному проулку с канистрой метилового спирта в пластиковом пакете. В правом кармане у меня лежал коробок спичек, дома завернутый в целлофан, а также на всякий случай газовая зажигалка — продавец сказал, что ей нипочем вода.
Мне было восемнадцать лет. Я приехал на автобусе, сделав три пересадки, из пригорода, где жил с родителями. В последнем автобусе ехало всего несколько мрачных работяг из ночной смены, и я надеялся, что выгляжу таким же промокшим неудачником, довольствующимся мизерной зарплатой. Автобус кружил по промзоне, тоскливой, как тюремный двор. Сойдя, я немного постоял в одиночестве на остановке. Автобус свернул за угол, выпустив синий дизельный дым. На улице было пусто. До склада, где мой папаша обделывал свои темные делишки, оставалась пара кварталов.
О том, чем он занимается, я почти ничего не знал, только всю жизнь слышал его ругань с матерью по этому поводу. Часть своего детства, шесть лет, я провел в Стамбуле, поэтому приятели прозвали меня «Турком». В Стамбуле, как и позднее в Хьюстоне, мы жили в приличном квартале, хотя отец всегда работал в районах с дурной репутацией. Моя мать выросла в семье баптистов из Луизианы и так и не привыкла к мечетям и к чалмам, хотя Стамбул — космополитический город, и жили мы в его европейской части. Сначала я думал, что ссорятся они из-за этого. Но после переезда в Штаты ссоры не прекратились. Хоть они и старались скрыть все это от меня, я в конце концов понял, что мать удручает не то, что отец подолгу задерживается на работе и часто ездит за границу, а то, чем он занимается.
Ее стыд и возмущение проявлялись в мелочах. На телефонные звонки она отвечала только тогда, когда высвечивался знакомый номер. Мы редко бывали в гостях у родни с обеих сторон и редко принимали гостей сами. С годами мать притихла, стала замкнутой. Подростком я старался проводить как можно больше времени вне дома. Лучше улица, чем всегда задернутые занавески и разговоры шепотом.