– А вы хотели бы море упихать в тарелку. Хо-хо-хо!
– Леший, прости Господи! – с испугом прошептал купец Силуянов.
– Короче! – вскочил, на этот раз Плотников. – Короче! Вы предлагаете бойкот Государственной Думе?
– Нет!
Петру Петровичу вспомнился Шаляпин в «Мефистофеле»:
– Я отвечаю: не-е-ет!
– Выработку чего-нибудь нового?
– Нет!
– Так что же, значит, наконец, делать? – в отчаянии закричал Зеленцов, обеспокоенный тем, чтобы слова «нелепого колосса» не произвели впечатления на присутствующих в публике сознательных рабочих.
– Не живите на даровщину! Не старайтесь устроиться на чужой счёт! – снова загремел Чернов. – Не хватайте с Запада с чужого плеча ими для себя сшитого платья. Оно и там-то уже стало узко и тесно, и заносилось, и лезет по всем швам. Внесите в мировой прогресс своё новое, русское слово. Соберите всё, что есть в уме, в сердце, в душе народа-мессии о земле, о собственности. И сделайте из этого евангелие для завтрашнего мира. Формулируйте это в стройную систему. Создайте из этого науку. И принесите миру это новое слово.
– Но сейчас-то! Сейчас, значит, что делать? – в отчаянии вопил Зеленцов.
– Сейчас же это и начинайте. А всё остальное бросьте. Потому что всё остальное ни к чему. Вы на народе, как в сказке о коньке-горбунке мужики на рыбе-ките. На спине у него деревней жили, за усами сено косили. Какое киту было дело, какие они там избы строили: одноэтажные или двухэтажные, курные, по-чёрному, или совсем дома, как во всех городах. Нырнул кит – и всё, и избы, и мужики, и сено, всплыло. Бойкот – не бойкот! Народ не заметит даже, не обратит внимания, что вы там строите, что выстроили. Народ, как планета, движется по своей орбите, которая ему кажется правдой. И нырнёт он, как ему полагается, глубоко, – и будь у вас тогда хоть бюрократический произвол, хоть разлиберальная конституция, хоть республика, – всплывёте вы все наверх.
Гордей Чернов медленно и грузно опустился на место.
Ни одна душа не зааплодировала.
Всем стало тяжело и душно.
«Словно, действительно, во время самума!» подумал Пётр Петрович.
X
– Пользуйся случаем! Пользуйся случаем! – шептал, задыхаясь, Семён Семёнович, подбежав к Кудрявцеву. – Пользуйся случаем, что Гордей Чернов… Пред лицом общего врага… Протяни руку Зеленцову…
– Оставь меня! – отвечал Кудрявцев, едва владея собой. – Неужели ты думаешь, что уж выше «репутации», «популярности» так-таки и ничего нет!
Он поднялся:
– Господа!
– Слушайте! Слушайте! – комически воскликнул Плотников.
Председатель взялся за колокольчик и укоризненно покачал головой Плотникову.
– Господа! От наших разговоров запахло кровью. Неужели вы не слышите в воздухе её отвратительного запаха? Что же это? Вооружённое восстание, о котором мечтаете вы?
– Кто это «вы»? Нельзя ли яснее? В своём, значит, азарте г. Кудрявцев не отличает социал-демократов от социал, значит, революционеров! – крикнул Зеленцов.
– Вы вели ваши споры даже на борту «Потёмкина»! – огрызнулся Кудрявцев. – Нельзя же вести партийных, отвлечённых, теоретических споров на спине живых людей. Не место для академических диспутов! Решите ваши споры предварительно. Как вам угодно. Хоть битвой между собой. И тогда те, кто победит, кто уцелеет, – приходите с единой программой вести людей…
– Нельзя же смешивать с такой бесцеремонностью теорий. Это, значит, слишком бесцеремонно!
– Но нельзя действовать так, как действуете вы! Вооружённое восстание? Но пугачёвщина – не революция! И человек, вооружённый вилами, косой, топором, – ещё не носитель, по этому самому, светлого будущего! «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»
– В публике раздался свист.
– Вы свищете Пушкину!
– Вы прячетесь за «иконы»!
– Нет-с, я зову всех говорить начистоту. Да, начистоту. Речь идёт о десятках, быть может, сотнях тысяч человеческих жизней. Нет. ничего ужаснее, гибельнее неумело и не вовремя начатых революций. Подтверждение этому вы найдёте во всей истории. Сто лет каждый год история с каждой страницы кричит это! Да, меня берёт ужас при мысли об этих толпах, вооружённых косами, вилами, топорами. И ужас не за собственную шкуру. Даже не за моих близких. Клянусь, что нет! Не то, что меня повесят на воротах. За что? Может быть, за то, что я «барин, – значит, хочу восстановить крепостное право»! Может быть, кто-нибудь крикнет разъярённой, осатанелой толпе: «Вот он, рыболов-то». Я сроду рыбы не ловил! И меня вздёрнут: «Половили рыбки, довольно!» Я прихожу в ужас за них самих. Я прихожу в ужас при мысли об этой толпе, – поймите же; толпе! – идущей против войска, – поймите разницу: войска! – против скорострельных ружей, против кавалерии, против артиллерии, пулемётов. Когда начинается революция, начинаются уже военные действия.