«Заскакал! – спортсменски подумал Семён Семёнович. – Несёт! Сейчас в яр и себе шею сломит, экипаж вдребезги».
– Нет выше преступления, как преступление генерала, который ведёт в бой войско без надежды на победу. А вы умеете руководить военными действиями?
– Прошу вас иметь в виду одно, – шептал Семён Семёнович, стоя за стулом Зеленцова: – г. Кудрявцев говорит от своего имени. Только от своего. Он не лидер. Прошу в ответах нас с ним не смешивать.
– Вы правы, если скажете, что я говорю так потому, что во мне нет темперамента вождя. Я боюсь крови, за исключением своей собственной. Я могу умереть. Но я не могу посылать на смерть других. Ни посылать ни вести. Я не могу взяться за дело, которого я не знаю, когда от этого зависят тысячи и тысячи человеческих жизней. Как не мог бы подписывать смертных приговоров. Я не понимаю, я не представляю даже себе, как можно это делать. Меня берёт ужас при мысли о тысячах беззащитных, – грабли, что ли, оружие? – беззащитных людей, которых выведут под атаки казаков, под залпы пехоты, под огонь пулемётов, «поливающих» толпу струями пуль. Зачем? Чтоб побеждённую, смятую, окровавленную, обезумевшую от ужаса отдать её под нагайки, под плети, под розги массовых экзекуций? Перестаньте прятаться от ответственности! Вы обвиняете с 9-го января в Петербурге правительство, режим. Но режим – ваш враг. Будьте же логичны, господа. Ведь это всё равно, что за мукденское поражение винить японцев. «Зачем они были так сильны!» Виноваты те, кто проигрывает, а не те, кто выигрывает сражение. Кровь на тех, кто без всяких шансов на победу повёл людей на бойню…
– Это из «Московских Ведомостей»!
– Пётр Петрович Грингмут!
– Пошлите это в «День».
– Вы – Шарапов!
В рёве никаких звонков не было слышно.
– Треск-с! Как-кой кумир валится! – услышал Пётр Петрович около себя чьё-то даже со вкусом произнесённое восклицание.
Толпа всякая зла и жестока, когда развенчивает своих кумиров. Она срывает венки не иначе, как с кусками мяса.
– Вы даже в злобе не можете сказать ничего своего, от сердца. Вы далеки от жизни, как луна от земли! – кричал Кудрявцев, не помня себя. – Вы теоретики, вы читатели! Вы говорите из книг и даже ругаетесь из газет!
В эту минуту поднялся купец Силуянов.
– Совершенно верно всё-с! – сказал он. – В «Гражданине» князь Владимир Петрович Мещерский то же самое пишут…
– Ха-ха-ха!
Раздался гомерический хохот.
Подвески у люстры звенели от хохота.
«В грязи тону!» в ужасе, отчаянии, омерзении думал Пётр Петрович, опускаясь в кресло.
А хохот, дружный, искренний, гомерический, не прекращался.
– Кудрявцева со-о-оло! – гремел голос колоссального техника.
Председательского звонка не слышал никто.
И Семенчуков, наконец, крикнул:
– Объявляю перерыв… Это же невозможно.
XI
Публика смешалась с собравшимися на совещание.
Стоял шум.
Семён Семёнович перебегать от группы к группе:
– Господа! Не знаете ли кто стенографии? Нет ли стенографа?
Хватался за голову:
– Не пригласить стенографа! Это ужасно, ужасно!
И бежал дальше:
– Не знает ли кто стенографии? Сейчас столик. Ей Богу, есть речи, заслуживающие стенографии. А?
Зеленцова окружили, жали ему руку.
Из центра группы, его окружавшей, только и слышалось:
– Значит… значит… значит…
Очевидно, он был сильно взволнован.
Вокруг, Гордея Чернова споры были самые горячие.
И, покрывая гул голосов, гремел его спокойный протодьяконский бас:
– Зовите как хотите! От слова не станется. Анархия, – так анархия. Всё одно, этим кончится. Что такое анархия? Я говорю, известно, не про теоретиков анархии, не про анархистов-мечтателей, не про Толстого, не про Реклю. Я говорю про анархию действующую. Это, по-русски перевести, отчаяние. В государствах неограниченных надежда – конституция. В конституционных остаётся ещё: республика. А когда люди и в конституции и в республике разочаруются, – всё один чёрт! – тогда анархия. Чего ж по ступенькам то идти, ежели можно сразу?
Петра Петровича кто-то осторожно тронул сзади за локоть.
Он оглянулся: купец Силуянов:
– Большое спасибо вам, ваше превосходительство, как вы ловко мальчишек отделали!
Пётр Петрович отшатнулся от него с отвращением.
– А нам за это ничего, стало быть, не будет? – с улыбкой продолжал Силуянов.
– За что?
– Да вот, что мы так… говорим… Ну, да что ж! – тряхнул он головой. – Дело обчественное! Ежели и пострадать придётся…