Шарапов прислал ему «Пахаря» и ещё какую-то мерзость.
А радикальная печать…
С прямолинейностью и жестокостью молодости она клеймила «постепеновца», «примиренца», «отсталого» и «перебежчика».
«Из какой могилы, какого давно сгнившего восьмидесятника, поднялся этот смрад, который называется г. Кудрявцевым?» в каком-то истерическом припадке писал один из самых ярых радикалов.
Имя «Кудрявцев» снова было нарицательным.
Но с каждым днём оно становилось всё более ругательным и обидным.
Пётр Петрович молчал и только глядел широко изумлёнными, полными ужаса глазами, словно наяву перед ним проносился кошмар.
– Минутами мне кажется, уж не сошёл ли я с ума, и не кажутся ли мне в галлюцинациях чудовищные, невозможные вещи?!
Анна Ивановна задыхалась среди всего этого:
– Отвечай! Опровергай!
– Кому? Кого? Бегать по всему городу? Ездить по всей России? Бросаться на шею одним: «Я ваш!» Бить других: «Вы лжёте, – я не с вами!» Кому отвечать, когда все, кого я считаю своими друзьями, считают меня своим врагом? Кто будет меня слушать? Что сказать? Что, что я им скажу? Своё «верую»? Я его уж сказал. Видит Бог, есть ли в нём что-нибудь похожее и на всё это, на всё, что пишут, говорят, что слушают, чему верят.
– Что ж делать? Что ж делать?
– Одна из тех обид, на которые можно жаловаться только истории. Она разберёт и вынесет приговор. Единственная инстанция!
– После нашей смерти! Но теперь-то, теперь?
– Приникнуть к земле и лежать, и не дышать. Когда несётся ураган, остаётся одно: приникнуть к земле и лежать, и ждать, когда ураган пронесётся, и вновь засветит солнце. Тут часто в несколько минут окоченеешь, и счастлив, кто живым переждал ураган и уцелел: их согреет солнце.
В городе происходили заседания.
Пётр Петрович не получал на них приглашений.
Он слышал только, что Зеленцов с каждым собранием «развёртывается» всё шире, шире:
– Как он развёртывается! Властитель дум! – говорили, захлёбываясь. – Да-с, видно, было время человеку многое обдумать во время трёхмесячных якутских ночей!
– Русские – странный фрукт. Они лучше всего зреют на крайнем севере.
Но зато Пётр Петрович получил известие, которое его ошеломило.
В городе образовалось какое-то «отделение общества истиннорусских людей».
Под председательством выгнанного из сословия за растраты клиентских денег бывшего присяжного поверенного Чивикова.
И первое же заседание «общества» было посвящено ему, Кудрявцеву.
Была постановлена резолюция:
– Благодарить уважаемого П. П. Кудрявцева за его истинно-патриотический подвиг и горячий отпор крамольникам страждущей от измены земли русской.
Пётр Петрович нервно вздрагивал при каждом звонке:
– Они?
Но, вероятно, возымело действие сказанное им в клубе:
– Всякого мерзавца, который осмелится явиться ко мне с благодарностью, лакеям прикажу спустить с лестницы!
Благодарность постановили, но принести её не посмели.
Чувство гадливости, чисто физическое чувство тошноты охватывало Петра Петровича:
– Меня отталкивают одни, меня тащат к себе за рукава другие!
Он чувствовал себя в положении человека, которого мажут какой-то отвратительной зловонной грязью.
XV
– Это возмутительно! Это уж Бог знает что! – вбежала однажды в кабинет мужа взволнованная Анна Ивановна.
Она была в пальто и шляпке, только что вернулась от знакомых.
– Ты слышал, что вчера произошло у Плотниковых? Я Плотникова не люблю. Но это уж превосходит всякую меру.
– Что? Что?
– Представь себе. Вчера… У Плотниковых собрались. Был Зеленцов. Говорил свои знаменитые речи: «Значит!» «Значит!»
– Аня! Аня!
– Я их всех не люблю за тебя. Я их ненавижу! Ненавижу! Но это… Представь, к дому явилась толпа. Вот эти, вновь образованные. «Истинно русские»-то. Чёрная сотня. Осада! Настоящая осада! Бросали камни в окна. Кричали: «Выходи!» Ломились в двери. Гости должны были прождать до трёх часов ночи, пока явилась полиция. Вывели под конвоем. Плотникову попали камнем в голову. Он теперь лежит.